Клуб "Криптоамнезия" - Майкл Брейсвелл

Мы пробивались сквозь вязкую темноту.

– А почему ты решила, что Элен должна быть дома? – спросил я. – И даже если она дома, почему ты решила, что она будет рада нас видеть?

Шаги на лестнице передо мной на мгновение затихли, и голос проплыл в полумраке:

– У тебя есть предложение поинтересней?

У меня не было вообще никаких предложений, и мы пошли дальше.

Элен встретила нас безо всякого воодушевления. Она была в черном платье и темных очках.

– А чего вы пришли?

Амелия бросила на диван свою алую шубку. Ей явно было неловко.

– Мы просто подумали… заглянуть в гости…

– Глупо так получилось, – сказал я.

На стене были рисунки: Иисус. Дорожная застава.

– Хотите чего-нибудь выпить? – пробормотала Элен, выключила телевизор, который работал без звука, и скрылась в кухне.

Мы затруднялись с ответом и поэтому сказали:

– Да.

– Есть кофе, есть чай. Есть белый портвейн.

– Мне чай.

– Мне портвейн.

– Ага.

Мы с Амелией сидели по разным углам дивана, сложив руки на коленях и глядя прямо перед собой. На полу стоял старый проигрыватель с открытой крышкой. Рядом с ним – стопка пластинок: регги, блюз. Элен вернулась в гостиную с тремя чайными чашками. В двух чашках был чай, в третьей – белый портвейн. Элен склонилась над стопкой пластинок, выбирая, какую поставить.

– Мы не музыку слушать пришли, – сказала Амелия, раздраженная безучастностью Элен, которая явно давала понять, что она не особенно расположена к приему гостей.

– Ну, рассказывай, – сказала Элен. – Где были, что видели? – Она отпила чай, старательно отводя глаза, чтобы не встретиться с нами взглядом.

– Мы только что с вечеринки. Скука смертная, – сказал Амелия, жадно схватившись за приглашение к разговору.

– Чья вечеринка?

– Арчера…

Под убийственным взглядом Элен Амелия сникла и замолчала. Тему закрыли.

– А это кто? – спросила Элен, имея в виду меня.

– Я человек без теорий, – сказал я, имея в виду «А какая разница».

– Умно, – сказала Элен, подразумевая «Идиот».

Любые попытки завести разговор умирали в зародыше. Элен хотелось, чтобы мы ушли. И нам тоже хотелось скорее уйти. Тем более что мы оказались здесь, в общем, случайно. По наитию. Безо всякой причины. И то обстоятельство, что я был приятелем человека, который разбил Элен лицо, явно не способствовало теплому дружескому общению. Это был последний удар – «поцелуй смерти».

Когда мы уже уходили, я спросил Элен, не знает ли она Лайзу из телефонной компании.

– А мне казалось, что в «Криптоамнезии» все знают друг друга, – сказала она с неприкрытым сарказмом.

– Да, похоже на то, – сказал я.

Уже на улице, на тропинке из тлеющих угольков, я повернулся к Амелии.

– Интересно, зачем она поменяла фамилию на Бэк? – сказала она.

– По-моему, догадаться несложно[16], – ответил я. – И еще я заметил, на ней лежит явственный отпечаток истинной клубной девушки.

– Темные очки?

– Нет, не только.

Этот бессмысленный поход в гости лишний раз доказал, что мы с Амелией идем в никуда. Но, опять же, конечная цель всегда была смутной, неопределенной. По большому счету я никогда по-настоящему не покидал клуб «Криптоамнезия», где все знают друг друга и каждый знает, где найти остальных по тем обломкам, которые они за собой оставляют. Но мне все равно нравится Амелия.

Я веду следствие, изучаю прошлое. Правда, очень мешает отсутствие главного подозреваемого: Лайзы. Может быть, она знает, что я пребываю в растерянности, ищу зацепки, улики или хотя бы мотив, чтобы понять, почему я чувствую именно то, что чувствую. Она не даст мне подсказку. Наверное, предчувствие чего-то такого и заставило ее уехать. Ей было плохо, физически плохо. После нашего бездарного похода к Элен все словно выдохлось: дни тянулись изнурительно вяло, и я по-прежнему не знал, чего мне действительно хочется в этой жизни. Я чувствовал себя первопроходцем наоборот: я возвращался из диких краев и пытался понять, что именно в цивилизации отвратило меня и погнало прочь. Я мог бы нарисовать карту странствий, но лишь в ретроспективе и вывести онемевшими пальцами общие контуры всеобъемлющей ностальгии, не соблюдая деталей и допуская погрешности, неизбежные для такого никчемного картографа, как я. В лучшем случае у меня получилась бы схема зыбкой тропинки через темную топь взаимоисключающих несоответствий, утонувшую в густой пелене болотного газа и испещренную искорками эмоций – случайными вспышками света в непроглядном тумане.

А потом я получил письмо из Брюсселя. Адрес на конверте был написан почерком Лайзы. Это было даже не письмо, а пачка открыток и фотографий, но мне все-таки удалось сложить воедино разрозненные фрагменты и составить более-менее цельное представление о том, что Лайза делала все это время. Когда мы расстались – когда она меня бросила, – она уехала из Лондона и отправилась в Бельгию. Поселилась в тихом предместье на юге Брюсселя, в непримечательном безымянном местечке у шоссе на Лувен. Поменяла прическу, отрастила волосы и перекрасилась в блондинку. Очень светлую, почти платиновую. Лицо у нее стало тоньше, глаза приходилось выделять черной подводкой. Ее губы теперь были бледными, почти бескровными; руки покрылись пупырышками нервной сыпи, и она их постоянно расчесывала своими длинными ломкими ногтями. Это я говорю с ее слов, из письма.

Весна в Бельгии выдалась очень холодной. В квартире у Лайзы было три серых комнаты, серый газовый камин, который ужасно пересушивал воздух, и балкон – хотя его как бы не было вовсе, потому что дверь не открывалась. Лайза жила на символическую зарплату, которую ей выплачивала телефонная компания, я так думаю, больше из жалости. У меня есть подозрение, что ей было присвоено какое-нибудь идиотское почетное звание типа «европейского представителя» или чего-нибудь в этом роде. Она почти ничего не делала, просто убивала время: бродила по городу и фотографировала. Сделала несколько сотен снимков. Все они исполнены в корявой манере пьяного туриста, когда изображение непременно выходит обрезанным, а освещение получается либо излишне ярким, либо, наоборот, слишком темным. Я думаю, она действительно видела мир таким, каким его изображали ее фотографии. Мне представлялось, как глубокой ночью Лайза сидит на ковре перед серым газовым камином, разложив перед собой эти снимки, которые были не просто плохими, а вообще никакими, и пытается найти в них смысл. Но зачем? Для чего? Может, она ищет признаки скрытого таланта, на основе которого можно было бы выстроить новую жизнь? Или просто напоминает себе о том, что еще жива? Я не знаю. Как и во всем остальном, что было между нами, тут нет и не может быть даже намека на здравый смысл.