Рукопись, которой не было. Евгения Каннегисер – леди Пайерлс - Михаил Шифман

Все эти проблемы меркли перед красотой вокруг: зачарованные долины с шелковой травой всех оттенков зеленого, величественные горы со снежными вершинами… Никакого транспорта не было, но за небольшую плату можно было ездить на лошадях в сопровождении местного мальчишки, который за ними приглядывал и указывал нам дорогу. Разумеется, нам давали самых послушных лошадей, справиться с ними было несложно. Однажды, когда Руди надо было спешиться, его горный ботинок застрял в стремени. Лошадь, которая до того стояла и мирно жевала травку, вдруг пошла и потянула Руди за собой. Боже, как я испугалась! Копыта цокали возле его головы. К счастью, подбежал мальчик и вызволил его.

В один прекрасный вечер нас повезли в местный колхоз показать его достижения. Когда мы вошли в клуб, колхозники – почти все карачаевцы – что-то оживленно обсуждали между собой на татарско-джагатайском языке. В зале были одни мужчины. Всю работу в поле и по дому выполняли женщины. Мужчины в свободное от ссор время ходили на охоту. Один из отдыхающих из мужского корпуса, приехавший из Москвы, спросил, что они думают о проблеме женского труда. Ему ответили: «Нет такой проблемы. Они работают просто замечательно».

Поскольку Руди нужно было возвращаться в Цюрих, к Паули, все остальные этапы моего плана пришлось пропустить. В поезде по пути в Москву у Руди украли чемоданчик. Кражи в поездах – обычное дело в те дни. На ночь одна из входных дверей в вагон запиралась на ключ, а возле другой сидел проводник, по идее наблюдавший за входящими и выходящими пассажирами. Но в ту ночь, то ли случайно, то ли нарочно, обе двери оставались открытыми. Вор, видимо, зашел через неохраняемую дверь и прошелся по купе в поисках легкой добычи.

Потеря чемоданчика очень расстроила Руди, даже не из-за денег, которых там было немного, а из-за фотопленок. В Теберде он много снимал, и все эти замечательные снимки так и остались на непроявленных пленках, которые – я уверена – вор просто выбросил в мусор. Пассажир из соседнего купе, с которым мы познакомились, оказался в гораздо худшем положении. Вор украл его единственные брюки со всеми деньгами и документами.

По совету проводника на следующей станции мы пошли в милицию. Когда описали случившееся дежурному милиционеру, он развел руками:

– Ничем не могу вам помочь. Вас честно обокрали.

– Что вы имеете в виду? Что значит честно?

– Ну… если бы вас ударили по голове…

В Москве мы опять остановились у Мандельштамов, и я тут же позвонила в Иностранный отдел. Голос на другой стороне провода:

– Еще раз, пожалуйста, вашу фамилию, имя и отчество.

– Каннегисер, Евгения Николаевна.

– С двумя «н» или с одним?

– С двумя.

– Так… подождите минутку. Ваше прошение одобрено. Документы высланы в Ленинград.

Прошение одобрено, прошение одобрено, прошение одобрено – стучало у меня в ушах.

Вечером этого же дня мы выехали в Ленинград, чтобы приготовиться к отъезду. Прошла неделя, потом другая, я чувствую, как Руди нервничает, я тоже, но стараюсь не показать вида. Неужели опять расставание надолго? «Нет, – сказал Руди, – завтра еду в Москву и попробую все уладить».

Через два дня из Москвы пришла телеграмма: ВЫЕЗЖАЮ С НАДЕЖДОЙ РУДИ.

Я была в таком заторможенном состоянии, что спросила у мамы, кто такая Надежда, с которой Руди едет в Ленинград. Оказалось вот что. Когда он пришел в Иностранный отдел, в окошке ему «отрубили»:

– Все документы отосланы в Ленинград, мы больше не имеем к этому делу никакого отношения.

– По какому адресу они отосланы? – настаивал Руди.

– По правильному.

– А не могу ли я поговорить с человеком, который занимается рассылкой? Пожалуйста.

– Не можете.

Взглянув на его лицо, женщина в окошке смягчилась:

– Хорошо, если вы настаиваете, я пойду и спрошу.

– Да, настаиваю, пожалуйста.

Выяснилось, что документы были отосланы в Ленинград совсем по другому, неправильному адресу. У меня в тот день поднялась температура, и по неправильному адресу я отправила Нину. Документы нашлись, но не сразу, а после поисков в ящиках письменного стола. «Ох уже эта Марья Ивановна, вечно она сует бумаги не туда, куда нужно…»

Я так ждала момента, когда, взявшись за руки, мы пойдем с Руди по перрону и рядом с нами будут радостные мама, Исай Бенедиктович и Нина. Но все оказалась не так. Я проревела весь вечер накануне отъезда и полдня уже в поезде. Руди меня утешал. (Когда в следующем году я ехала на том же поезде, проводник узнал меня и спросил: «Ну как вы, больше не плачете?»)

На вокзал пришли наши многочисленные родственники и друзья. Кто-то пытался засунуть мне в сумку баночку икры, кто-то буханку черного хлеба. Аббат принес мне в подарок свою любимую книгу. Он держал ее прижатой к груди.

Последний раз я видела маму и отчима в 1934 году. Тогда я приехала в Ленинград с дочуркой Габи, которой еще не было и года. Мама так хотела увидеть свою первую внучку! Кажется, в марте 1935 года поздно вечером в наш дом в Манчестере, где тогда работал Руди, влетела соседка, с которой мы были дружны, Полина Шапиро.

– Скорее, скорее, вам звонит ваша сестра из Ленинграда, очень срочно.

В нашем доме телефона не было, поэтому для чрезвычайных ситуаций я дала Нине телефон Шапиро. Беда – сразу поняла я. Нина плакала, но сквозь рыдания я поняла, что Исай Бенедиктович арестован НКВД. Его забрали в тюрьму. За что?

Я звонила Нине каждый день. Она не могла сказать ничего определенного до тех пор, пока отчим не вернулся через десять дней. У него случались сильные спорадические боли в ногах. Это было началом эндартериита, не сразу распознанного. Никакого обвинения в тюрьме ему предъявлено не было, на допросе следователь каждый день, снова и снова, задавал вопросы о Леониде Каннегисере и его родителях, а потом обо мне. Точнее, о Руди и обо мне. На десятый день, без суда, Исай Бенедиктович получил высылку из Ленинграда. Вместе с ним были высланы мама с Ниной сроком на пять лет. После убийства Кирова в декабре 1934 года такие административные высылки приняли массовый характер. Местом ссылки была определена Уфа – в то время небольшой провинциальный город близ Урала, заселенный в основном башкирами.

Неужели мой брак с Руди и отъезд в Европу мог послужить причиной? Неужели? Я задавала себе этот вопрос каждый день. Если бы я думала об этом четыре года назад… Но как же я могла такое предвидеть! Или могла? Мучила себя до тех пор, пока Нина не дала мне понять, что так или иначе отчима арестовали бы: «Почти все его друзья, знакомые уже далеко от Ленинграда». Только спустя несколько месяцев чувство вины притупилось. Родился сын, Ронни, и вместе с ним пришли бесконечные хлопоты.

На сборы им дали пять дней. Из Ленинграда Исай, мама и Нина выехали специальным эшелоном – таких эшелонов на восток страны отправлялось в то время по несколько в день. В апреле 1935 года Уфа была уже переполнена ссыльными из Ленинграда. К счастью, переписка со мной поначалу была разрешена. Год я получала письма, в которых мама и Исай старались писать мне только о хорошем. Лишь позднее я начала догадываться, какова на самом деле была их жизнь в Уфе. В 1937 году переписка практически прервалась. Во время войны, когда Англия и СССР стали союзниками, удалось обменяться несколькими телеграммами. Я почти ничего не знала о судьбе родителей 25 лет! Лишь когда через четверть века, уже при Хрущеве, Нина приехала ко мне в гости, она рассказала мне о них и показала некоторые письма из ссылки. Читать их было невозможно, сердце разрывалось на части.