Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой

«Я согласилась, — говорила себе теперь Наташа, — что было быужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так толькопотому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, чтоэто для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить — боялся смерти. И я такгрубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы ясказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал быперед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь.Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. Итеперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей теже слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Онаостанавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, чтомне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». Ион брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дняперед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные,любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь.«Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» — говорила она, судорожно сжимая руки,стискивая зубы с ожесточенным усилием.

И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза,но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? Иопять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинувброви, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, онапроникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное,громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро инеосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошлагорничная Дуняша.

— Пожалуйте к папаше, скорее, — сказала Дуняша с особенным иоживленным выражением. — Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, — всхлипнув,проговорила она.

Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в этовремя испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои:отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова,чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время,и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышаласлова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.

«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? Уних все свое старое, привычное и покойное», — мысленно сказала себе Наташа.

Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнатыграфини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из тойкомнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянновзмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившимиего круглое, мягкое лицо.

— Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… — И он, рыдая, какдитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него,закрыв лицо руками.

Вдруг как электрический ток пробежал по всему существуНаташи. Что-то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшнуюболь; ей показалось, что что-то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед заболью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего наней. Увидав отца и услыхав из-за двери страшный, грубый крик матери, онамгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махаярукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижнейчелюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что-то. Наташа невидела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась намгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.

Графиня лежала на кресле, странно-неловко вытягиваясь, ибилась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.

— Наташу, Наташу!.. — кричала графиня. — Неправда, неправда…Он лжет… Наташу! — кричала она, отталкивая от себя окружающих. — Подите прочьвсе, неправда! Убили!.. ха-ха-ха-ха!.. неправда!

Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью,обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась кней.

— Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, —шептала она ей, не замолкая ни на секунду.

Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовалаподушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.

— Друг мой, голубушка… маменька, душенька, — не переставаяшептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями,щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.

Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла намгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянуласьи, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себеее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.

— Наташа, ты меня любишь, — сказала она тихим, доверчивымшепотом. — Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?

Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице еебыла только мольба о прощении и любви.

— Друг мой, маменька, — повторяла она, напрягая все силысвоей любви на то, чтобы как-нибудь снять с нее на себя излишек давившего еегоря.

И опять в бессильной борьбе с действительностью мать,отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью еелюбимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.

Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующийдень, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи,упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни,всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночьграфиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову наручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела накровати и тихо говорила.

— Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? — Наташаподошла к ней. — Ты похорошел и возмужал, — продолжала графиня, взяв дочь заруку.

— Маменька, что вы говорите!..

— Наташа, его нет, нет больше! — И, обняв дочь, в первый разграфиня начала плакать.

Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старалисьзаменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать отбезумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала накресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, —говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.