Хрущев - Уильям Таубман

Малиновский попытался успокоить шефа. «Не думаю, что они что-то предпримут немедленно», — заметил он. Если американцы решили вторгнуться на Кубу, для подготовки вторжения потребуется не меньше двадцати четырех часов. Однако Хрущев прервал его: «Мы не собираемся развязывать войну. Все, что нам нужно, — припугнуть антикубинские силы». Он упомянул о двух «сложностях»: «Мы еще не разместили все, что собирались, и не опубликовали договор [между СССР и Кубой]». Это «просто трагедия», продолжал Хрущев. Его план, рассчитанный на предотвращение войны, теперь может стать ее причиной. «Они могут напасть, — говорил он, — и тогда нам придется защищаться. Все может кончиться большой войной». Есть один выход, впрочем, больше напоминающий соломинку для утопающего: Кремль может заявить, что «ракеты принадлежат кубинцам, а кубинцы объявят, что берут ответственность на себя». Угрожать Соединенным Штатам ракетами средней дальности Кастро, разумеется, позволять нельзя; но он может пригрозить «использовать тактические ракеты»102.

Вопрос был в том, готов ли Советский Союз к использованию ядерного оружия. И на этот вопрос советское руководство не могло ответить определенно. В ожидании речи Кеннеди Президиум составил приказ Плиеву, предназначенный для того, чтобы избежать случайного начала ядерной войны: в случае нападения на Кубу советские и кубинские войска должны защищаться всеми средствами, «за исключением объектов, находящихся под командованием Стаценко и Белобородова». Генерал-майор Игорь Стаценко командовал ракетами средней дальности, полковник Николай Белобородое отвечал за ядерные боеголовки. Но тут же Президиум пересмотрел свое решение: во втором приказе Плиеву значилось, что он может использовать тактическое ядерное оружие, не должен лишь без прямого приказа из Москвы направлять ракеты на территорию США. И тут же — новый поворот: на Кубу был отправлен не второй приказ, а первый103.

Примерно за час до выступления Кеннеди (около часа ночи по московскому времени) МИД СССР получил по телефону текст его речи. Трояновский перевел его на русский язык. Первой реакцией Хрущева, вспоминает он, было «скорее облегчение, чем тревога». Морская блокада Кубы поначалу была воспринята как нечто неопределенное, тем более что президент назвал блокаду карантином, а это создавало иллюзию еще большей неопределенности. Во всяком случае, речь как будто не шла об ультиматуме или прямой угрозе удара по Кубе. Настроение Хрущева мгновенно переменилось. «Ну что же, видимо, можно считать, что мы спасли Кубу!» — воскликнул он. И тут же принялся составлять резкий ответ струсившему, как ему показалось, президенту104.

В письме Хрущева, отосланном в тот же день, действия Кеннеди именовались «серьезной угрозой миру и безопасности», «агрессивными действиями против Кубы и СССР». Хрущев требовал, чтобы Кеннеди отказался от проводимых им действий, «которые могут привести к катастрофическим последствиям для мира во всем мире». Черновик письма он продиктовал глубокой ночью, в присутствии коллег. Утром МИД подготовил беловую версию. Хрущев попросил коллег провести остаток ночи в своих кремлевских кабинетах — иначе иностранные корреспонденты и другие заинтересованные лица могут заметить, что в Кремле состоялось незапланированное ночное совещание, и заключить, что советские лидеры нервничают. Никто не возражал, хотя почти у половины собравшихся своих кабинетов в Кремле не было. Хрущев лег у себя в кабинете, а те, кто обычно работал в здании ЦК на Старой площади, устроились в креслах в зале заседаний Президиума.

В 10 утра заспанные члены Президиума вновь собрались на совет. Помощники Хрущева зачитали его письмо к Кеннеди и черновик заявления Совета министров. Заявление было одобрено, письмо к Кеннеди подверглось правке. В 15.10 Кузнецов вручил это письмо послу США Коулеру. Через пятьдесят минут по московскому радио было зачитано заявление Совета министров, из которого советские граждане узнали о действиях Кеннеди (о размещении советских ракет, ставшем причиной этих действий, ничего сказано не было) и о мерах повышения боевой готовности Советской Армии, в том числе отмене увольнений и отпусков для солдат и офицеров105.

На вечер у Хрущева было запланировано посещение театра: вместе с румынской делегацией он должен был слушать в Большом американскую постановку «Бориса Годунова». Стремясь скрыть тревогу, он отправился в театр, был весел, энергичен и подчеркнуто дружелюбен после спектакля во время беседы с американскими артистами106. Однако перед оперой Хрущев заезжал домой, и сын Сергей заметил, что он подавлен и недоволен. Очевидно, американцы знают о ракетах, сказал он Сергею: но что именно им удалось узнать? Может быть, они полагаются на слухи? А с другой стороны, неужели они пошли бы на столь решительные действия, если бы не были полностью информированы?

В подобном состоянии пребывал и Кеннеди в Вашингтоне. Он тоже радовался, что не произошло худшего: но что же дальше? ЦРУ сообщало, что на острове и вокруг него кипит активность: советские корабли на всех парах движутся к Кубе, спешно монтируются пусковые установки — однако советские и кубинские боевые самолеты спокойно стоят в ангарах, словно ждут, чтобы их разбомбили107.

Письмо Хрущева к Кеннеди дошло до адресата 23 октября после полудня. В тот же вечер Кеннеди отправил сухой и краткий, всего из двух абзацев, ответ. В нем президент призывал обе стороны к терпению и сообщал Хрущеву, что режим карантина вступит в силу следующим утром108.

К вечеру 23 октября советский посол Добрынин еще не получил никаких указаний из Кремля — яркий симптом смятения в советском руководстве. Только двадцать четвертого советские послы в некоммунистических странах получили из Москвы официальную версию происходящего. Двадцать третьего Добрынин сообщил в Москву, что американцы «нервничают» и «готовы достаточно далеко зайти в испытании силы СССР». В тот же вечер в его рабочий кабинет на третьем этаже советского посольства зашел Роберт Кеннеди. По рассказу Добрынина, генеральный прокурор был, «очевидно, очень взволнован; он говорил, повторяясь и глотая слова». Кеннеди заявил, что на советские заверения относительно Кубы его брат «поставил свою политическую карьеру». Он вынудил Добрынина признать, что даже ему не было известно о размещении ракет. Уже уходя, Кеннеди поинтересовался, как отреагируют капитаны советских судов на распоряжение о карантине. «Они никому не позволят в нарушение международного права останавливать и обыскивать свои корабли», — ответил Добрынин.

— Тогда не знаю, чем все это кончится, — воскликнул Кеннеди, — потому что мы твердо намерены их остановить!

— Это означает объявление войны, — заметил Добрынин. Кеннеди молча покачал головой и вышел109.

«После некоторого колебания», вспоминает Добрынин, он сообщил об этой беседе в Москву. «Я передал слово в слово все резкие заявления Роберта Кеннеди, в том числе и крайне нелестные для Хрущева и Громыко. Хотелось дать Москве понять, какое волнение царит в близких к президенту кругах… чтобы Кремль ощутил нервозную атмосферу, царящую в Вашингтоне». Позже Добрынин узнал, что Громыко пересказал его доклад Хрущеву (возможно, опустив нелестные эпитеты Роберта Кеннеди), но другим членам руководства ничего о нем не сообщил»110. То, что сам посол не получил ответа ни от Хрущева, ни от Громыко, можно списать на их личное раздражение. Однако более глубокой причиной молчания Москвы, по мнению Кузнецова, была «растерянность» Хрущева. Не зная, что делать, он «лишь прикрывался бравыми публичными заявлениями и составленными в таком же духе первыми двумя письмами… Кеннеди (от 23 и 24 октября)»111.