Хрущев - Уильям Таубман

Вопрос о ракетах так и не был затронут, хотя оба подошли к нему очень близко. Громыко позднее писал, что, еели бы Кеннеди «заговорил о ракетах впрямую, я дал бы ему ответ, о котором мы условились в Москве: господин президент, Советский Союз предоставил Кубе незначительное число ракет для обороны. Они никому не угрожают и никогда угрожать не будут!» По словам Раска, Кеннеди дал Громыко «возможность признаться». Он подводил разговор к ракетам хотя бы для того, чтобы «услышать такое количество наглой лжи, какого я никогда прежде не слыхивал»92.

Годы спустя Хрущев восхищался ловкостью своего министра иностранных дел: «Громыко, конечно, все отрицал. На то он и дипломат… Потом американцы нас упрекнули, что мы вели себя нечестно, обманули их. Что значит обманули? Каждый имеет свои стратегические планы, и мы их друг другу никогда не докладывали и докладывать не будем»93. Однако по сути Громыко сослужил своему хозяину дурную службу. Конечно, положение его было не из легких. Беседа с Кеннеди, вспоминал он позднее, стала «самой трудной» из всех его встреч с девятью американскими президентами, с которыми ему пришлось иметь дело94. К тому же настоящие трудности только начинались. Громыко, конечно, почувствовал, что Кеннеди знает о ракетах. Требовалось немалое мужество, чтобы сообщить эту дурную весть в Москву. Кроме того, как сообщить о своих подозрениях, не раскрыв персоналу посольства секрет, который следует хранить пуще зеницы ока?

В конце концов Громыко послал в Москву две каблограммы. В одной, отправленной в день встречи, он описывал беседу в Овальном кабинете — точно, подробно, и так, что эта запись не могла не встревожить человека, который, как Хрущев, знал о развертывании советских ракет и умел читать между строк. Второе, датированное 19 октября, призвано было смягчить впечатление от первого: встреча в Белом доме «подтвердила», что ситуация на Кубе «вполне удовлетворительна»; Соединенные Штаты не собираются вторгаться на Кубу, а намерены ограничиться экономическим бойкотом; сдержанность американцев вызвана «смелостью» русских в помощи Кастро; антикубинская кампания в Вашингтоне идет на убыль; сейчас, когда на носу перевыборы в конгресс, «военное вторжение на Кубу совершенно немыслимо»95.

Сергей Хрущев «никогда раньше не видел отца таким обеспокоенным»96. Однако благодаря предосторожностям Громыко истинный масштаб западни, в которую Хрущев сам себя загнал, пока оставался для него неясен.

Вашингтону предстояло принять решение. Некоторое время президент колебался между решением уничтожить ракеты с воздуха (возможно, одновременно с военным вторжением на Кубу) и объявить блокаду. Вечером 18 октября Исполнительный комитет одиннадцатью голосами против шести проголосовал за блокаду. Но на следующее утро мнение высокопоставленных политиков склонилось в сторону бомбардировки. Тщательно соблюдая установленное расписание, Кеннеди отправился в предвыборную поездку. В его отсутствие Роберт Кеннеди, выполняя волю брата, настоял на «карантине»: это слово означало то же, что и «блокада», но, в отличие от последнего, не имело агрессивных коннотаций. Бывший госсекретарь США Дин Ачесон настаивал на более решительных действиях, ссылаясь на характер Хрущева: «Помните, вы имеете дело с сумасшедшим!» Если Хрущев и впрямь ненормальный, тем более нужно избегать любых резких действий, способных разжечь в нем желание войны97.

20 октября, в субботу, президент вернулся в Вашингтон, под предлогом простуды прервав предвыборную поездку. Ему предстояло принять окончательное решение: карантин или бомбардировка? Первое оставляло Хрущеву пространство для маневра. Но после обсуждения в Исполнительном комитете 21 октября стало очевидным, что все склонялись к бомбардировке. К чести Кеннеди, он придерживался более мирного решения и настоял на своем. На следующее утро Кеннеди сообщил обо всем бывшему президенту Эйзенхауэру, затем в тот же день — конгрессменам и лидерам союзных государств. По расписанию, в этот день в семь вечера президент должен был выступать по телевидению: к шести часам в Госдепартамент был вызван посол Добрынин. Добрынин знал, что разразился какой-то кризис, но не представлял, связан ли он с Кубой или Берлином. На встрече Раск вручил ему текст речи президента, отказавшись его комментировать или отвечать на какие-либо вопросы. Во время разговора Раск заметил, что «Добрынин постарел лет на десять»98.

Тем временем в Москве Коулер получил от Раска каблограмму, в которой содержалось письмо Кеннеди к Хрущеву. В нем президент упрекал адресата в нерасчетливости (тщательно избегая самого этого слова, на которое Хрущев так бурно отреагировал в Вене), заявлял, что США знает о «размещении ракет и других систем наступательного вооружения на Кубе» и что «Соединенные Штаты полны решимости сделать так, чтобы эта угроза безопасности всего полушария была устранена»99.

Ранним утром 23 октября, во вторник, американский дипломат Ричард Дейвис вручил это письмо вместе с текстом речи президента чиновникам советского МИДа. В речи Кеннеди вопрос о ракетах рассматривался более детально, делался акцент на «сознательном обмане» со стороны Москвы (в том числе упоминались лживые заявления Громыко четырехдневной давности), в качестве начального шага Вашингтон устанавливал «карантин» острова; Хрущева президент призывал «остановиться, устранить эту безрассудную и провокационную угрозу миру во всем мире и вернуть отношения между нашими странами в прежнее русло»100.

22 октября (в Москве было около семи вечера, в Вашингтоне — полдень) Пьер Сэлинджер объявил, что вечером президент Кеннеди обратится к народу. Хрущев только что вернулся с прогулки и снимал пальто, когда раздался телефонный звонок. Повесив трубку, Хрущев, не раздеваясь, снова вышел на свежий воздух. «Похоже, они обнаружили наши ракеты, — сказал он сыну. — Больше это ничем не объяснишь. В Берлине все тихо. Если бы они хотели напасть на Кубу, тоже бы помалкивали». Что же теперь будет? — спросил Сергей. «Хотел бы я знать, — ответил Хрущев. — Ракеты еще не приведены в боевую готовность. Они беззащитны, их можно стереть с лица земли одним воздушным ударом».

Однако, если бы американцы собирались бомбить Кубу, едва ли стали бы объявлять об этом заранее. Может быть, Кеннеди хочет переговоров? «Ладно, завтра утром все узнаем, — сказал Хрущев сыну и прибавил: — Не приставай, мне надо подумать». Прогулка продолжалась в молчании. Вернувшись домой, Хрущев снял трубку кремлевского телефона: «Обзвоните всех [членов Президиума] и скажите, чтобы через час собрались в Кремле. Что такое? Я им сам скажу. Еще пригласите Малиновского и Кузнецова [заместитель министра иностранных дел; сам Громыко еще не вернулся в Москву]».

Повесив трубку, Хрущев приказал подать машину. «Не ждите меня, вернусь поздно», — сказал он Сергею101.

Формально на повестке дня Президиума значился лишь один вопрос: «Обсуждение дальнейших мер по Кубе и Берлину» — еще одно свидетельство того, что в сознании Хрущева эти две «горячие точки» были как-то связаны. Помимо членов и кандидатов в члены Президиума, а также секретарей ЦК, на заседание были приглашены руководители МИДа и Министерства обороны. Хрущев выглядел «красным и взволнованным». Сообщив коллегам о предстоящей речи Кеннеди и о том, что, по всей видимости, президент собирается говорить о Кубе, Хрущев взглянул на Малиновского. «Это вы все продули!» — рявкнул он. Грузный министр приподнялся в кресле, собираясь оправдываться… «Сидите! — махнул рукой Хрущев. — Все равно вам сказать нечего!»