Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой

Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобыпленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те,которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опятьс Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяиномКаратаева.

С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась талихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того какКаратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех поркак Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобыподойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаевобыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, которыйиздавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.

В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существомсвоим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, вудовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастьепроисходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние тринедели похода, он узнал еще новую, утешительную истину — он узнал, что на светенет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человекбыл счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бынесчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободыи что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что врозовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдалон теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригреваядругую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно также страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давнорастрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как емуказалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не болеесвободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, чтопотом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главноебыли босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно ипитательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был дажеприятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночьюбыли костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первоевремя — это ноги.

Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки,Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел,прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнеееще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.

Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека испасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную томуспасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как толькоплотность его превышает известную норму.

Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных,хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве,который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той жеучасти. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чемстрашнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором оннаходился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания ипредставления.

22-го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной,скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка онвзглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то идругое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый веселобежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства,поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь слаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем вМоскве. Со всех сторон лежало мясо различных животных — от человеческого долошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшиелюди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.

Дождик шел с утра, и казалось, что вот-вот он пройдет и нанебе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик ещесильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи теклипо колеям.

Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, изагибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну-ка, ну-ка,еще, еще наддай.

Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубокогде-то что-то важное и утешительное думала его душа. Это что-то было тончайшеедуховное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.

Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьервстал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому онподошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывалсолдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеруисторию. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновеннооживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру иуслыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнемжалкое лицо, Пьера что-то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своейжалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер,стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.

— Что, как твое здоровье? — спросил он.

— Что здоровье? На болезнь плакаться — бог смерти не даст, —сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.

— …И вот, братец ты мой, — продолжал Платон с улыбкой нахудом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, — вот, братец тымой…

Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одномурассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как нихорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему-тоновому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев,сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно ибогобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом,к Макарью.

Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и надругой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленныйнож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и,выдернув ноздри, — как следует по порядку, говорил Каратаев, — сослали вкаторгу.