Дубль два - Олег Дмитриев

лежало что-то, напоминавшее чайный гриб, которые раньше почти в каждом доме плавали на кухнях в трёхлитровых банках с задумчивым видом. Скользкая на вид поверхность была усыпана такими же «усами», только коротенькими. Хорошо, что на этом чём-то не было глаз — было бы ещё страшнее. Хотя куда уж.

— Не тяни долго, — напряженный голос старика царапнул по ушам. Глянцево-чёрная студенистая масса вздрогнула и начала тянуться, будто покрывая тонкой пленкой стенку ведра с моей стороны, вытягиваясь вверх.

Я опустил руки внутрь, пытаясь ухватить расползавшееся во все стороны невнятное тёмное месиво. По ощущениям было похоже на медузу, хотя я никогда до сих пор не держал в руках медуз, тем более в брезентовых варежках. Стараясь не выпустить жуткое чёрное желе, бросил его в топку. Почти всё улетело в огонь, зашипев и удушливо завоняв, почему-то, палёным волосом. Часть осталась на ткани.

— Голицы в топку, Славка! — выдохнул дед.

Стягивая одну варежку, я почувствовал, как что-то кольнуло в правое предплечье. Резко провёл царапавшей тканью, отодрав вместе с кожей тонкий шевелящийся ус, что уже начинал уходить под кожу. И швырнул всё в пламя. Дед со звонким стуком захлопнул чугунную дверцу и буквально вытащил меня на улицу, под нестерпимо яркий свет утреннего Солнца, усадив на лавку.

Меня шатало даже сидя. Перед глазами плясал амбар. Дедовы портянки на верёвке будто в ладоши хлопали, хотя ветра не было и в помине.

— Борись! Не пускай его, Славка! Ты должен победить! — голос лесника звучал откуда-то издалека, хотя он, вроде бы, сидел рядом, держа меня за плечи.

Катя. Моя Катя. «Бывшая», как учил говорить Хранитель. Я увидел, как она положила в пласт говядины три раскрытых булавки. И как скормила это Чапе. Собака недоверчиво обнюхала любимое лакомство и руки хозяйки, что пахли железом. Но поверила человеку, которого любила. И съела всё без остатка. И легла, положив морду на передние лапы, глядя на отвернувшуюся от неё женщину хозяина. Большими, влажными, чуть грустными глазами.

— Ярик, а ты скоро сегодня? Чапа как-то странно выглядит, не заболела ли? — услышал я голос, который так любил.

Пирог, яблочный с корицей, та самая фирменная Катина шарлотка. Вот он появляется из духовки, румяный и ароматный. Вот стоит на подоконнике, остывая от жара. А вот руки неторопливо, по щепотке, рассыпают на золотисто-кремовую поверхность какой-то чёрный порошок. Едва заметные точки которого пропадают, будто всасываясь в тесто. Руки заворачивают пирог в рушник, вышитый красными нитками. И мы везём угощение моим родителям.

А вот и я. Сплю. Крепко. Дорожка слюны на щеке. Красная полоса от подушки на ней же. Рот закрыт. Женская рука зажимает нос. Через несколько секунд губы расходятся, а между ними другая рука вставляет какую-то деревянную трубочку, сплошь покрытую странными знаками, похожими не то на руны, не то на иероглифы. Бывшая дует в трубку — и споры Чёрного Дерева попадают в спящего Ярика Змеева. А он продолжает крепко спать. А я вижу, как в лёгких, скрытых кожей, мышцами и рёбрами, начинает формироваться тёмный сгусток. Пятно Тьмы.

Перед раскрытыми глазами начали проявляться контуры двора. Первым прорезал небо колодезный журавль. Казалось, что его шея-стрела указывала мне на что-то важное. Опустив взгляд, я увидел на правом предплечье, там, куда кольнул чёрный ус, маленькую, со спичечную головку размером, ранку. Из неё выползал извивающийся отросток, маленький, миллиметра три-четыре, и толщиной чуть больше волоса. Вслед за ним выступила ярко-алая, от солнца, что ли, капля крови. И будто вскипела прямо на глазах — покрылась пузырьками, словно кто-то капнул на неё перекиси. А росток, дёрнувшись судорожно ещё пару раз, вспыхнул и замер. Осталось тающее в воздухе облачко вонючего дыма. И серый пепел, растворившийся в красном пятне. Тут же застывшем корочкой, как на старой ссадине.

— Опять Дуб не ошибся. Столько Яри я никогда ни в ком не видел. Ты молодец, Яр! Ты победил! — Алексеич радостно хлопнул меня по плечу.

А я продолжал сидеть не шевелясь, сглатывая злые ядовито-горькие слёзы. Которые опять текли внутрь.

Обедали в горнице. Дед поставил на стол здоровенную сковороду картошки с грибами, а рядом — миску густой настоящей сметаны. Всё приготовление я пропустил — сидел на нижней ступеньке крыльца, накрыв левой ладонью ту ссадину над правым запястьем. А перед глазами снова и снова крутились образы, что я собрал из «памяти» чёрного слизня. Теперь я знал, откуда берутся эти пятна Тьма. И как различать их носителей. И тех, кто превращает обычных живых людей в плодородный эмоциональный субстрат для полуразумных паразитов. Знал и то, что симбионты будто объединены в общую сеть, вроде грибницы, только нити мицелия были не физическими, а энергетическими. Знал, что Чёрное Дерево почувствовало, как завял один из бесчисленного множества его ростков. И что теперь будет искать и выяснять, где это случилось и почему. Но сюда его слуги не доберутся.

Память, будто подстёгнутая сегодня двумя этими странными древесными «прививками», рассказывала многое.

Княжна Беклемишева повесилась на болоте не от несчастной любви. Точнее, не совсем от неё. Пятно Тьмы тогда опасно близко подобралось к Дубу. Лесной пожар, устроенный тогдашним Хранителем, предшественником и учителем Алексеича, пущенный «встречным па́лом», скрыл и запутал следы.

Арестантов ДмитЛага было не сто, а двести шестнадцать. Три шестёрки, или шесть в кубе. Малая гекатомба. Среди людей в фуражках с васильковыми околышами было много тех, пятна Тьмы в которых, казалось, были видны даже неподготовленным людям. Зло тогда плясало свой ритуальный танец ярко, завораживающе. Многие запреты и ограничения были сломаны и поруганы. Замучить и утопить в болоте две сотни народу с лишним — капля в море. Тогда Дубу пришлось тяжко. Вместо него сожгли трёх его детей. А его самого Алексеич спрятал в амбаре. Чудом не нашли. В ту пору чудес было очень мало, но случались.

Почти сто лет не было и духу чёрных слизней в этом заповедном лесу. Горели другие — в от Полесья до Залесья. Извели тёмные твари и их слуги всех великанов на древнем Радонежье, между Волгой и Камой. Дерева́, что пережили ледники, потраву и пожары, не покорившиеся каганам, бекам и ханам, умирали в огне, разведённом потомками тех, кого они учили тысячелетиями. В тёмное время люди с чёрными душами поднимались высоко и быстро. И щедро сеяли вокруг себя ростки своей веры и силы. То есть, конечно же, не своей.

Дубы, Липы, Ели, Сосны, Вязы, Осины, Клёны