Еще воспарит. Битва за Меекхан - Роберт М. Вегнер

небо так, что лунный свет едва проникал под ветви, и они шли тихо, бесшумно. Невероятно, как спокойно они могли ходить. Они носили темные туники, так что ни цепные, ни панцирные пластины не звенели и не сверкали, и чернили свои шлемы, а также металл своих щитов, рукояти оружия, наконечники копий и даже лица. Они надевали на ноги куски стеганой ткани и шли.

Они были похожи на армию призраков. Но убивали они как мужчины.

Они яростно били по нам, пока половина роты, стоявшая в карауле, не была оттеснена и не столкнулась с нами, спящими. В одно мгновение мы все спутались в огромную, сбившуюся в кучу, визжащую и проклинающую массу. Это то, что я запомнил лучше всего - проклятия. Я не буду их здесь записывать, потому что не все любят читать такие вещи, но, правда в том, что герои с вишневых холмов не умерли, призывая имя Великой Матери или восхваляя Империю, но оскорбляя чужих матерей, отцов, братьев и сестер. И я тоже это делал. Я кричал, проклинал и наносил слепые удары по каждой темной фигуре передо мной. Это был верный способ - ведь наши кольчуги блестели, а плащи были яркими, так что даже в такой темноте было легко отличить своих от врагов".

Мужчина вздохнул, заколебался и продолжил. Сегодня он не писал бы гладкую ложь.

"Нет. Не легко. Через несколько мгновений мы зашагали вперед, и хотя командиры выкрикивали приказы, не было никакого желания стоять в строю. Каждый сражался в одиночку, за себя и против всего мира. Я получил такой сильный удар по голове, что шлем сполз мне на глаза, и долгое время я только колол вслепую, где только углом глаза я замечал какое-то движение, не могу поклясться, да защитит меня Великая Мать, я не могу поклясться, что никто из тех, кого я ударил, не ругался по-меекхански!".

Последние три предложения были написаны вялыми, шатающимися буквами. Мужчина колебался, но в конце концов решил, что он потратил достаточно бумаги. Хотя он мог позволить себе уничтожать по сто листов бумаги в день, что-то в его душе возражало против такого расточительства.

"Что же писать, в чем заключалась битва? В темноте, когда со всех сторон подстерегает смерть, со щитом, принимающим удары неизвестно откуда, среди криков, стонов и проклятий? Я не могу. Я не могу, а если бы и мог, то не уверен, что хотел бы этого. Души покидали свои тела и прокладывали свой путь в Дом Сна и с нашей и их стороны, и это все, что имеет значение. А хаос этой бойни? Как мне это описать? Я напишу о моменте, когда я неожиданно споткнулся, сделал несколько шагов вниз по склону, а когда поднялся на ноги, то почувствовал лишь, что кто-то прислонился к моей спине и прикрыл ее. И так мы стояли долгое время, как братья, борясь один за другого, пока, наконец, я не повернулся, чтобы сказать ему, что мы должны идти, вернуться к нашим, и тут я увидел остроконечный шлем, увенчанный горстью перьев. Не наш шлем.

Не знаю, понял ли он, кто всадил клинок ему в шею, но он умер быстро, и я дорвался до остальных.

Такова была эта бойня.

И мы бы пропали в ней, если бы не помощь. Полковник собрал последнюю дюжину или около того солдат из штурмовой роты и раненых, которые еще были в состоянии стоять и могли владеть хотя бы одной рукой, и бросился в контратаку. Это позволяло нам собираться десятками, восьмерками или четверками".

Он улыбнулся, хотя не почувствовал ни намека на радость.

"Нет, простите за глупую шутку, но у меня сегодня нет ни сил, ни желания размышлять и выцеловывать каждое слово. Я уже знаю, что этот дневник не будет читать никто, кроме моих близких родственников, а они знают мое чувство юмора. Если так можно назвать желчь, вылитой из души стареющего дурака.

Четверть моей роты была убита в этой атаке, и почти все были ранены. У меня самого есть шрам на левой ноге, хотя я почувствовал рану только после битвы.

И это была первая из атак, продолжавшаяся всю ночь.

И в ту ночь, самую длительную ночь в моей жизни, кочевники нападали на нас снова и снова, а когда небо заволокло тучами, мы сражались в темноте, в которой едва можно было разглядеть рукоять меча, зажатого в руке. Они должны были занять эти холмы по той же причине, по которой мы застряли на них - потому что они были отличным оборонительным пунктом, и на случай контратаки остальной части нашей армии, которую они ожидали утром. Поэтому они трижды отправляли к нам посланников с предложением сдаться. Посланники каждый раз приходили с одним и тем же предложением - сложите оружие и вы сохраните свою жизнь, продолжайте сопротивляться и вы умрете.

И они не понимали, почему мы смеемся им в лицо, отвечая:

Но не на коленях, сукины дети!".

* * *

- Ваш сын работал на князя Кул-Марреса.

На самом деле это был не вопрос - сидящий за широким столом Крыса даже не оторвал глаз от бумаг, которые просматривал, но стоящая перед ним женщина кивнула головой и, нервно одернув подол фартука, ответила:

- Да, сэр. В течение трех лет.

Следователь Норы что-то пробормотал себе под нос. Он был усталым и злым. Посреди ночи его вытащили из постели и велели допросить этих людей. Матери, отцы, братья и сестры, шурины и кузены пропавших слуг того проклятого князя. По крайней мере, тех, кого сумели найти, потому что довольно много людей покинуло город еще до битвы. И теперь он, и еще дюжина несчастных из Норы, пытались выбить из них хоть какие-то осмысленные показания. Пока безуспешно. Большинство слуг жили во дворце, редко видя свои семьи, но когда бывший Хранитель Знамени уволил всех – то повара, дворецкие, конюхи и горничные не вернулись к своим близким, а исчезли. Они просто растворились в воздухе.

- Кем он был?

У него была картотека, поскольку Нора собирала послужные списки всех членов Совета Первых, но раз они уже разговаривают, пусть говорит она. Может, она что-нибудь расскажет.

- Помощник печника, сэр. Сначала он был просто младшим помощником, но полгода назад князь дал ему работу получше и за лучшие деньги.

- Сам князь?

Ему не нужно было поднимать голову, чтобы понять, что женщина нервно улыбается.

- Ну, нет, зачем, светлый господин. Князь, хех. Мой Ноар говорил,