Признание в любви - Борис Гриненко

Обед, Ира готовит. Меня не подпускает. Сажусь на велосипед, привожу лукошко земляники (с рынка, конечно) и букет душистого иван-чая для заварки: «Тебе от лета вкус и запах, от меня – теплоту». Ответ не задерживается:

До залива на машине пять минут. Когда объявлялся (Ирой) свободный день, мы там. Летом – купанье, весной и осенью – гулянье. Между небольшими дюнами тропа здоровья из аккуратных досочек в окружении деревьев, даже сильный ветер не задувает.

Рядом – небольшой, по-домашнему устроенный, музей с дорогими именами русской культуры и милыми вещами того времени. На перекрёстке, не на самом, а как и положено культуре, – сбоку, стоит скромный гранитный валун, с надписью, напоминающей о любившем бывать здесь короле поэтов, Северянине. Вспоминаем со смотрительницей, оживившейся при нашем приходе, его хождение в Пюхтицкий монастырь. Она рассуждает, без оценки разумеется, о другом хождении – представительниц прекрасного пола к нему домой, в Таллине. Когда ревнивый муж ломится в парадную дверь, и он успевает выпускать свою забаву через чёрный ход. Сочетание высокой поэзии о любви и… прозы – простого удовольствия жизни. Может быть, в этом тоже есть поэзия? Небольшая экспозиция музея заставляет смотрительницу вернуться к грустному:

– Разъехались, кто куда, выцветшие фотографии… всё, что осталось.

– Может показаться странным, – говорит Ирина, – но уже не так важно, где они жили потом. Другой перекрёсток разделил серебряный век и тех, на ком этот век держался. Одних изгнали, другие бежали сами. Бунин и Набоков, Рахманинов и Стравинский… так сложилось. На самом деле, у многих – не сложилось. Кто вернулся домой удачно, как Алексей Толстой, кто на трагическую гибель, как Цветаева. Попрыгали они по странам и континентам. Толстой рассказывал: «Пароход из Севастополя. Всё забито людьми, тюками ненужных вещей и измученными нервами. Единственное свободное место – под трапом. Снуют вверх и вниз издёрганные люди. Он сидит и… пишет». Это не удовольствие – потребность. Для себя и для нас.

На дорожке перед музеем два школьника крутят верёвку, девчонки по очереди скачут. Пытаюсь вывести Иру из грустных размышлений: «Давай… „попрыгаем“». Нам уступают очередь. Повернулись лицами друг к другу, держу её за талию. При каждом прыжке она разводит руки до плеч, я поочерёдно успеваю вскидывать ноги, то левую, то правую. Родители в такт хлопают.

После нас другая пара пытается повторить:

– Почему у нас не получается?

– Потому что вы вдвоём, но не вместе, – замечает вышедшая с нами смотрительница.

Кафе. У самой воды между сосен четыре столика. Мы одни. Закат, оранжевый шар притянут водой. Волны нет, у берега точной кистью художника расставлены чайки. Красивым становится всё, на что смотришь с любовью. Принесли крепкий кофе – приятно. Стало прохладно, выдали пледы – уютно.

– Что за счастье – быть вечно вдвоём! – соглашается Ира с Северяниным, – чем ближе шар к горизонту, тем становится больше и опускается быстрее. Оптический эффект, но Солнце этим подчёркивает, что торопится уйти и оставить нас вдвоём.

Посылает ему воздушный поцелуй, меня легонько гладит по затылку:

Прижимаю её крепко-крепко, я, «верный вечер», молчу, всё сказано. Чуть-чуть грустно, вечер уходит, не я – время. Замирает сердце не от его быстротечности, мы её не замечаем – от нашей близости. Прав Экзюпери: «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь». Самое главное – вот оно, рядом.

Солнце уже почти там, где мы его не увидим, чайки решили взлететь, замахали крыльями, и я по привычке, стаж у неё с шестнадцати лет, смотрю на часы. Зачем? «Вечер» извиняется. Ира улыбается – слишком частый глагол? Похоже на забор. Не потому, конечно, что следую классике, известной со школы: «Глаголом жги сердца людей». Улыбка сидит внутри, и ей всегда хочется выйти. Отгородить любовь от всего лишнего. И, главное, улыбка любимой – это ощущение счастья.

Традиционная вечерняя процедура на даче – поклон лаванде, тонкий запах тянет дотронуться носом, на одной клумбе удаётся беречь её уголок (беречь – точное слово).

– Лаванда здесь, потому что ты одна такая (не слышали, чтобы у кого-то в округе была ещё).

Соседи, которые, проходя по улице всегда препираются, забегали днём и позавидовали: «Нам этого не хватает». На моё уточнение «чего?» муж в недоумении показал взглядом на цветы. Жена взяла его за руку: «А ты подумай!» Он выпятил челюсть, будто беспокоит зуб: «Есть о чём» – и уставился на жену. Её не затруднило достать из сумочки зеркало: «Сюда лучше посмотри». Рассчитывают, что их рассудят. Подошла Ира: «В личных отношениях поможет не третейский судья, а собственное сердце».

Ночь, допустимое и приятное отличие от города – мало огней. Взамен яркие звёзды, их много-много. Луна полная, руками не обхватить. Ира показывает своё созвездие – возражаю:

– Бывшее.

– Почему?

– Потому что ты здесь. И мне светло.

На мгновения небо прочерчивается лучом падающей звезды (метеорит разумеется) и быстро гаснет, желание загадать не успеваем. Смеюсь:

– Мне нечего загадывать, у меня всё исполнилось.

Обнимаю своё желание, встаю на колени, вручаю букет цветов. Наших цветов. За её головой Луна образует светящийся нимб – икона.

– Ирочка, ты дар неба, моя святая.

Соглашается:

Хор соловьёв приветствует «явление», кузнечики не отстают. Выделяется соловей рядом с домом, заслушаешься.

– Не улетел бы.

– Я с ним утром договорился.

Закончился день, обычный день. Из таких, неприметных со стороны, дней и состоит жизнь. Их можно не заметить, пропустить. Как и саму жизнь. А можно – нужно – сберечь взгляд и улыбку любимой, сохранить день в памяти, наполнить его звучанием. Тогда из них, как из музыкальных нот, составится симфония жизни. Зазвучит своя ода «К радости». Не обязательно быть Бетховеном. Важно, чтобы самим нравилось, лучше, конечно, когда восхищает. Композитор у нас прекрасный – Ирочка. Следуем совету Визбора: «Наполним музыкой сердца». Мы и наполняем. Начинаю опасаться – не расплескать бы.