Когда я вернусь, будь дома - Эльчин Сафарли

утро я встретил у океана. Отпустил с поводка Марса, сел на перевернутую лодку, смотрел на воду. Штиль.

Перед выходом из дома заглянул в бортовой журнал. «Не бойся даже самого далекого горизонта». Почистил заснеженную палубу Озгюра и пошел на берег. Сегодня ни одна мысль не отзывается во мне вдохновением.

Неужели не найду тебя? Неужели я обознался?

Марс, подцепив рыбацкую сеть, рыча, носится с ней по берегу. Бас проплывающего на горизонте корабля, запах водорослей и ощущение неправдоподобного простора. Вода приветливо поблескивает на выглянувшем солнце.

У океана глубокий взгляд, кого-то он пугает, а мне видится дружеским. Океан превосходит все ожидания. Каким бы ты его ни представлял, он оказывается иным и никогда себя не повторяет.

Марс бросает игрушку, спешит кому-то навстречу. Оборачиваюсь. Амир. Друг сворачивает с дороги с двумя бумажными пакетами в руках. «Подумал, что если ты не в пекарне, то здесь. Держи – горячий круассан. Твой с малиновым джемом. Своим, сырным, я поделюсь с этим симпатягой». Не успевает Амир вытащить круассан, как пес, подпрыгнув, хватает его и уносит за лодку.

«Когда смотрю на океан, все мои переживания кажутся незначительными и временными, – Амир садится на соседнюю лодку, снимает шапку, сжимает ее в правой руке. – А еще океан как любовь. Надо обязательно нырнуть, чтобы почувствовать эту красоту. Прежним уже не выплывешь. Мы с женой как-то ездили на южный берег, там у них бывает лето, можно искупаться. Дно – сокровищница, глаз не оторвать».

Да, так и есть. Океан, как душа думающего человека, всегда волнуется: либо на глубине, оставаясь невидимым, либо снаружи, выплескивая чувства.

Марс, слопав угощение, подбегает, трется головой о мой ботинок. Это значит: вытри меня, я в крошках. Пес терпеть не может грязную морду. На такой случай у нас с Марией всегда в карманах салфетки.

…Между мной и Амиром пустое пространство, в нем вижу тебя, дочь. Ты тоже сидишь на перевернутой лодке. Пальто сливового цвета, пояс развязался и одним концом подметает влажный песок. В твоих руках прозрачный пакетик с шоколадными трюфелями.

Солнечные лучи ложатся на твое лицо, ты жмуришься, чуть поднимаешь голову. Не пойми откуда появляются стрекозы, машут крыльям, издавая громкий стрекот, будто их поймали и держат в сомкнутых ладонях. Достаешь трюфель. Протягиваешь мне. Спасибо, я еще круассан не доел. Поворачиваешься к Амиру, предлагаешь конфету ему. Увлеченный воспоминаниями о подводном мире, он не реагирует. Кладешь трюфель в рот. Улыбаешься. На тонких пальцах шоколадные кляксы.

Смотрю на тебя, и время со всем происходящим в нем отслаивается от нас, словно мы одновременно и здесь и не здесь.

Мы находим счастье в момент, когда прекращаем поиски.

Скучаю. Папа

Досту,

когда я проснулся, Мария уже была на кухне. Ждала меня. На столе горячий чай, хлеб, омлет и помидоры с белым сыром. «Доброе утро! Поешь перед выходом». Садится напротив. Озадачена.

По радио передают “La Bohème”. Мы с мамой танцевали под эту песню на двадцать пятую годовщину свадьбы, помнишь? Она напоминает нам Париж – первое совместное путешествие. “Montmartre en ce temps-là аccrochait ses lilas, jusque sous nos fenêtres”[28]. Манящий город, легкомысленный и полный соблазнов, особенно по весне.

Мария дожидается, пока я поем. Предлагает измерить давление. Отказываюсь, хотя с ночи чувствую себя неважно (застудился у океана?). Она почувствовала. Сердится.

«Тебя тут нет. С тех пор как вернулся из Стамбула. Дома почти не бываешь, мечешься, не спишь ночами, нормально не ешь. Вчера была годовщина нашей свадьбы. Позавчера Леон выучил детскую песню на французском, спел без запинок – это для нас победа. Четыре дня назад соседка Адель приходила за Матисом, они сразу поладили. В прошлую субботу был день рождения Умида, я написала ему письмо. Ты, кажется, забыл – и это, и все предыдущее. Что-то происходит, не говоришь».

Молчу. Мама права. Я действительно выпал из жизни дома. Если бы она знала причину, она бы поняла. И рассердилась бы еще больше, что скрывал.

Выхожу из кухни в комнату Леона, он спит в обнимку с осликом. На коврике у двери сопит Марс. Услышав мои шаги, пес, не открывая глаз, виляет хвостом. Сажусь на край кровати сына. За окном сыплет снег, дома тепло, из кухни доносится хруст нарезаемого хлеба (мама делает тосты для Леона, вот-вот должен проснуться). Мне очень хочется никуда не ходить, провести день дома. Не могу. Вдруг ты где-то рядом и ждешь меня?

Нагибаюсь, целую Леона в ножку. Он подарил нам новую жизнь.

В комнату входит Мария. Садится рядом, обнимает меня со спины. «Прости, не сдержалась».

Обязательно настанет день, когда мы снова сфотографируемся всей семьей.

Скучаю. Папа

Досту,

сегодня по пекарне разносится необыкновенный аромат – летний, мягкий, с зеленой нотой. Это Салех привез нам целый мешок вяленых помидоров.

Куда их только не добавляют, дочь! И в бутерброды (с мягким козьим сыром – идеально), и в различные салаты, и в горячие овощные блюда, и в омлет. Только вначале вяленые томаты следует опустить в кипящую воду с уксусом, чтобы смягчились. Еще их заливают смесью чуть подогретого оливкового масла, трав и чеснока. Денек постояли в банке – и можно есть.

Решили приготовить с ними хлеб. К часу дня выставим на прилавок первые буханки. Экспериментируем, чтобы хлеб получился как можно вкуснее. Я предложил добавить в него мелко нарезанный репчатый лук, до золотистого оттенка обжаренный на сливочном масле. Амир вмешал в тесто немного пюре из свежих томатов.

Томатный хлеб расхватали за полчаса, едва успел отложить буханку Марии с Леоном. После работы пригласили Салеха. Накрыли на стол – хлеб, сыр, вино. В печи тлели угли, запах жареного лука еще не выветрился, радио пело голосом Джонни Мэтиса. Удивительный тембр, обволакивающий. “Perhaps the glow of love will grow / With every passing day / Or we may never meet again”[29].

Беседовали о самом простом. О том, что в пекарне пора строить вторую печь; о том, какое окрыляющее ощущение – случайно встретить запах из детства; что не оглядываться назад способны только герои либо идиоты.