Свеча Хрофта - Дарья Зарубина

В вечер второй ссоры с Элгой Рунгерд и познакомилась с Эйви. Женщина просто открыла дверь, вышла на порог и окликнула бредущую по колено в снегу девочку.

Они сдружились быстро, насколько можно было назвать дружбой общую беду. Руни тосковала по отцу и братьям, Эйви ждала возвращения сыновей. В ее доме можно было молиться, не таясь, и Руни, с молчаливого согласия старухи, начала под любым предлогом уходить по вечерам и просиживать за полночь в доме Эйви, слушая ее рассказы и разделяя ее мечты.

Так прошел остаток зимы. И Рунгерд уже готовилась покинуть темный и неприветливый дом старой Элги и перебраться к новой подруге, ставшей ей второй матерью. Но этому не суждено было случиться.

Мальчик прибежал ранним утром, когда рассвет едва теплился над дальним лесом.

— С матушкой Эйви плохое сделалось, — пробормотал он. — Мамка сказала до вас бечь. Сказала, лекарку зови.

Мальчишка прищурился, ожидая награды за свою услугу. Руни спешно набросила на плечи плащ и растерянно оглядела комнату в поисках того, что можно было бы дать мальчишке.

— На, дармоедово племя. — Старая Элга держала в руке одну из тех монет, что хранились в горнушке, завернутые в старую шерстяную рукавицу. — Чего встала, — прикрикнула она на Руни, шаркая к двери. — Сказано тебе, лекаря надо.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: Эйви обречена. Руни не знала этой болезни, не знала средства остановить ее. Еще вчера здоровая и полная сил и надежд женщина за считаные часы превратилась в собственную тень. Нутро ее не принимало ничего: ни воды, ни пищи. Элга, бранясь, поила больную с ложки, но несчастную тотчас сгибало пополам приступом тошноты.

— Матушка Элга, зажги лучинку, — жалобно попросила лежавшая на постели женщина, совсем не похожая сейчас на Эйви: восковая бледность покрыла ее скулы и заострившийся нос, губы побелели и едва двигались. — Зажги. Темно. Холодно.

— Отходит, — пробормотала Элга, положив морщинистую темную руку на меловой лоб женщины.

— Слышишь, идет кто-то, — вдруг встрепенулась та в который раз за последний час. — Руни, дочка, погляди, нет ли кого?

— Да откуда взяться? — продолжала бубнить старуха. — Хлябь одна. Дороги нет.

Рунгерд вскочила и выглянула за дверь.

Рыхлый снег, плававший косматыми комьями в талой воде, подобрался под самый порог. Дорога скрылась под ним, и всюду, куда ни глянь, было лишь бесконечное сероватое снеговое месиво, да кое-где торчал среди ледяной воды тощий голый куст.

— Нет, матушка Эйви, никого, — отозвалась Рунгерд. И больная, тяжело вздохнув, опустилась на постель.

— Не дождусь я сыночков, — горько проговорила она. — Вот ведь как век-то людской короток оказался. Думала, погожу, и вернутся. А уж теперь кто их в родном доме встретит? Придется, видимо, самим как-нибудь управляться. Только нашелся бы кто, чтобы дорогу на могилку мою им указать…

Эйви хотела отвернуться к стене, но не нашла сил. Лишь склонила голову набок, дав возможность слезам вылиться из запавших темных глазниц. И Рунгерд знакомым, неясным, таящимся где-то в глубине чувством уловила перемену. В комнате, где до того не было никого, кроме трех женщин, появился четвертый. У изголовья Эйви стояла Смерть.

— Нет, — крикнула Рунгерд, надеясь отогнать наваждение. — Идут.

— Кто? — Эйви уже не могла поднять голову, но в потускневших глазах женщины вспыхнул последний огонек жизни.

— Они. Твои дети. Милостивый Хедин держит слово, Эйви! Он возвратил их, слышишь? Они идут прямо с небес!

— Какие они теперь? — шепнула умирающая.

— Они высокие и прекрасные, как эльфы, — срывающимся голосом выкрикнула Руни, — и их волосы окутывает золотое сияние. И в руках у них радужные мечи. Все как мы думали с тобой, Эйви. Все так. Все…

— Все, — сухо оборвала ее старуха, отпуская мертвую руку женщины. — Оставим ее бабам. Омоют, приготовят на костер. А нам с тобой здесь делать нечего.

Они долго брели по ледяной воде, так что Руни почти перестала чувствовать замерзшие ноги. В избе старуха тотчас усадила ее к огню и, не переставая вполголоса браниться, принялась растирать ступни салом.

— Не хватало еще, чтобы ты у меня слегла, — бубнила она. — Кто будет тогда мне спать мешать, молясь своему Хедину, чтоб его Создатель поперек хребта палкой выучил? Уж тебе-то грех братьев и отца не дождаться. Сколько тебе нынче, говоришь? Тринадцать?

— Осенью будет, — ответила Руни, выбивая зубами дробь.

— Тем более, — проворчала старуха. — Глядишь, поживешь еще. И вспомнят о твоих братьях Новые Боги. А то, чем лихая не шутит, найдешь себе парня покрепче, детишек нарожаешь. Я вот не родила. Кого прогневила, не знаю. Только осталась одна. Без детей, без мужа. Упаси Боги тебя от того, кто о чужом благе печется.

— Почему? Ведь так нам закон человеческий велит, о другом думать, как о себе? — попыталась запротестовать Рунгерд, но голос показался каким-то чужим и слабым.

— Потому как у того, кто всего себя людям чужим отдает, на свою семью сил не остается, — с непривычным жаром ответила старуха. — Вот мой хозяин, Бран, не бывал дома трех дней подряд. Все дела у него в Лесу находились. Словно в двух местах одновременно хотел оказаться. То одному помочь надо, то другому. Калечный, рука у него была одна сухая, полумертвая, и то не мог дома усидеть. А уж как я его просила, бранила даже. Думала, остепенится. Возьмем подкидыша какого, раз своих детей судьба не дает. Воспитаем. Но нет. «Земля и люди!» — вот о чем он пекся, о чем у него душа болела. И до любви, до жизни моей ему, знать, дела не было. Вот и оставил одну на старости, без защиты, без утешения. Ведь он, девонька, против самого тана Хагена пошел. Сермяжный мужик с сухой рукой. А сам того же тана через Лесной коридор водил. Проклятого тана, ученика Хедина, которому ты так молишься. Вот, — старуха прошаркала к печи, долго возилась, наконец извлекла из-под тряпья чудесную серебряную брошь и бросила ее на колени Рунгерд. — Вот… чем он купил мое согласие. Тан Хаген. Я отпустила Брана. А если бы не отпустила, может, и был бы он сейчас здесь со мной.

Руни почувствовала, как тяжелеют веки. Лицо горело, губы казались кусками сосновой коры.

— Бабушка, — начала она, пытаясь подняться со скамеечки у очага и перебраться на свою лежанку. Серебряная брошка покатилась по полу.

— Эх ты, напасть какая, — досадливо пробормотала старуха, подхватывая ее под руки, и почти волоком потащила к постели. — Сейчас натопим, прогреем тебя, девка. Дождешься отца и братьев, никуда не денется твой Великий Хедин. Может, он и погубил моего Брана, а лгать бы, верно, не стал.

Эти слова, проникшие в медленно затягивающееся туманом сознание Рунгерд, эхом стократно отразились от зеркальных граней навалившегося беспамятства:

— Лгать бы не стал, не стал…

— Не стал бы, — сама себе ответила Руни, — И, возможно, выполнит свое обещание. Когда будет подходящее время. Когда до смешных чаяний и надежд смертных дойдут божественные руки Познавшего Тьму. Того, для кого эоны равняются часам. Для кого человеческий век — всего лишь мгновение. Может быть, он найдет способ вытащить героев из царства теней. Но кто будет их ждать? Хватит ли жизни смертной матери, чтобы дождаться сына? Хватит ли жизни маленького сына, чтобы на излете глубокой старости увидеть возвратившегося отца? Хватит ли ее жизни, жизни Рунгерд, чтобы снова обнять братьев? Или ее унесет весенняя лихоманка? Или убьет одним движением рук какой-нибудь Маг, которому она в недобрый час попадется на пути?