Парень с большим именем - Алексей Венедиктович Кожевников

Закончилась демонстрация, школьники вернулись в школу. Нужно было открывать выставку, но Иван Петрович не мог найти выставочную комиссию.

— Где они, кто знает? — кричал он. — Здесь люди ждут, нельзя задерживать.

— Они убежали с Сергунькой, — ответил один из школьников.

— С Сергунькой, куда?

— В поле.

— Зачем им потребовалось поле? Я не могу больше терпеть этого озорника. — Учитель повернулся к группе родителей, которые пришли взглянуть на работы своих детей: — Забросил школу, ничего не сделал к празднику и теперь сманил куда-то всю выставочную комиссию.

Среди родителей был Сергунькин отец. Он так устыдился за сына, что повернулся и вышел на улицу.

— У кого ключ? Выставку откроем без комиссии, — объявил учитель. Но оказалось, что ключи комиссия унесла с собой.

Иван Петрович волновался, родители качали головами, вот-де и учи их, сорванцов, а в это время выставочная комиссия с Сергунькой впереди хлюпала по мокрому полю к кирпичному сараю.

— Чего ты сделал?

— Чай, не сам, а дед помогал? — кидала вопросы запыхавшаяся комиссия.

— Сам все, у дедушки брал только ножи и стамеску. А сделал сон.

— Какой сон?

— Свой сон.

— Зачем мы все бежим? — спохватился председатель комиссии. — Там искать будут, и ключ от выставки у меня. Я вернусь.

— Нет, нельзя, — запротестовал Сергунька. — Сон поставлен на доске, а доска большая, и под каждый угол надо по человеку.

Пришлось комиссии остаться в полном составе: председатель, член и секретарь.

В кирпичном сарае на груде щебня стоял Сергунькин сон, прикрытый рогожей. Кругом валялись липовые стружки и обрезки.

— Вот! — крикнул Сергунька. — Понесли! Это в школу на выставку.

Доску подхватили за углы и вприпрыжку побежали к городу.

Сергунька молил ретивую комиссию:

— Тише! Уроните, разлетится все! Тише!

Во дворе школы Сергуньку встретил отец, схватил за волосы и поволок за угол, чтобы немедленно проучить.

— Ой, расшибется! Сон мой расшибется! — закричал парень.

Комиссия поставила Сергунькин сон на землю и обступила гневного отца.

— Нельзя бить, постой, погоди!

— Ах вы мухоморы! Озорника покрывать! Шатуна застаивать!

— Не шатун, он эту штуку делал.

— Какую штуку делал? Каверзу какую-нибудь придумал.

— На выставку несем, отпусти Сергуньку.

Отец отпустил сына. Комиссия шумно вбежала в школу, растолкала толпу, и председатель крикнул:

— Открывай дверь! Ключ у меня в правом кармане.

Дверь открыли. Сергунькин сон поставили на табурет и сдернули рогожу.

На доске с небольшую столешницу, в самой средине стояла высокая, белая, гибкая береза. Вокруг нее водили хоровод матрешки в ярких сарафанах и лентах. По-за хороводу стояли конные красноармейцы. В стороне на пенышке сидел старик.

Учитель Иван Петрович подошел, посмотрел, спросил:

— Откуда?

— Он, Сергунька. Мы в кирпичный сарай бегали. Тяжелая штука, все плечи оттянула, — объяснил в свое оправдание председатель комиссии.

— Иван Петрович, если спросят, что сделал Сергунька, так вот это, — сказал творец своего сна, внучек Меркула.

Иван Петрович взял его за вихор, но не больно, и сказал:

— Ну и озорник!..

— Я теперь заниматься буду, — поспешил Сергунька.

— Хорошая работа. Позови отца. Где он?

Отец Сергуньки стоял в народе и недоуменно пожимал плечами: он не знал, хвалить ли сына или немедленно прибить. Он бы предпочел прибить: хвалить, может, не за что, а прибить все лучше, впредь пригодится.

— Николай Меркулыч, сын-ат, сын-ат… художник, — заговорил учитель, явно радуясь. — Что сделал, а? Удивление, прямо удивление!

И школьники и взрослые толпились вокруг Сергунькиного сна. Школьников особенно забавляли кони. Каждый имел свою осанку: один стоял на дыбах, другой, изогнувшись кольцом, намеревался хватить зубом своего товарища по-дружески за холку.

Взрослых дивили матрешки: не глупые, на одно лицо, какие выходят из-под машин, а прямо живые. Они водили хоровод и пели. Запевала была выше прочих, она приподняла голову, и было видно, что выводит протяжное высокое колено. Две другие украдкой шептались и передавали из рук в руки что-то, быть может письмо от дружка. Одна матрешка поперхнулась, и лицо ее было преуморительно сморщено: она хотела удержать неудержимый кашель.

В сгорбленном старике с растрепанной бородой узнали дедушку Меркула. Видно было, что над хороводом дует ветерок, отчего березка легонько склонялась в одну сторону. Дедушка Меркул прижмурился и лукаво улыбался, точно хотел сказать: «Радуйтесь, коньки и девушки, что сделали вас такими хорошими. А вот захотим и переделаем в уродцев, мы со внучком все можем».

— У кого ты научился, бездельник? — спросил отец Сергуньку.

— У дедушки и сам. Я это во сне видел: и коней, и матрешек, и дедушку.

— Так-таки и видел?

— Так и видел, сам вовсе не много придумал.

Все, кто приходил на школьную выставку, подолгу останавливались у Сергунькиного сна, хвалили парня и толковали:

— От дедушки сноровку перенял. В свои-то годы Меркул и рассмешит игрушкой, и плакать заставит. От заказов не знал как отбиться. Это он в старости разучился, руки не те.

Приходил поглядеть на работу внука и дед Меркул, обошел ее со всех сторон, квакнул старческим довольным смехом и молвил:

— Обогнал деда-то, перерос.

Узнал, что на «сон» есть покупатели, дают сто рублей, посоображал что-то, отозвал внука в сторону и шепнул:

— Теперь ты работай, а я играть буду. Народ-то не совсем дурак, понимает.

В часы, свободные от школы, Сергунька резал из дерева, лепил из глины. Ему ничуть не мешала фабрика своими тысячами одинаковых матрешек и коньков. У фабрики покупали кто хотел подешевле, у Сергуньки — кто хотел поинтересней.

Резал и дедушка Меркул. Он не мог