Исход - Леон Юрис

— В таком случае вот что: мне пора, — сказал Барак. — В сущности, я и без них это знал.

Сара вскрикнула, но тут же прикусила губу.

— Ты уж постарайся, вызови Ари и Иордану.

— Рак?

— Да.

— И сколько тебе осталось?

— Несколько месяцев. Но это будут чудесные месяцы.

Барак состарился за несколько недель: сильно похудел, сгорбился. Боли, которые на него навалились, были нестерпимы, но он мужественно переносил их, наотрез отказывался лечь в больницу.

Его кровать придвинули к окну, чтобы он мог смотреть на свои поля, на горы, что возвышались за ними. Ари застал отца, когда тот горестно обозревал место, где когда-то стояла Абу-Йеша.

— Шалом, аба, — сказал Ари, обнимая его. — Видишь, я не задержался.

— Шалом, Ари. Дай-ка посмотреть на тебя, сынок. Давно тебя не видел, больше двух лет. Я думал, ты тоже приедешь на парад со своими ребятами.

— Египтяне снова напали на Ницану. Пришлось дать сдачи.

Барак внимательно оглядел сына. Ари дочерна загорел, высох и стал еще более мужественным.

— Негев пошел тебе на пользу, — сказал Барак.

— Что за чепуху мне тут сказала има?

— Не стоит меня подбадривать. Я достаточно пожил, чтобы принять смерть достойно.

Ари налил себе коньяку, закурил сигарету, а Барак не спускал с него глаз. В глазах старика показались слезы.

— Я был бы вполне счастлив, если бы не ты и Иордана. Я умер бы спокойно, зная, что у вас все хорошо!

Ари глотнул коньяка и отвел взгляд в сторону. Барак взял сына за руку.

— Говорят, что ты можешь стать начальником штаба всей нашей армии, если согласишься оставить пустыню.

— В Негеве куча дел, отец. Должен же кто-то ими заниматься! Египтяне нанимают банды фидаинов. Они то и дело просачиваются через границу и нападают на наши села.

— Да, но сам-то ты счастлив, Ари?

— Ты меня знаешь. Я не из тех, кто бурно восторгается. Я же не новый иммигрант.

— Но почему ты уехал от нас и несколько лет не показывал носа?

— Да, это я зря. И очень сожалею об этом.

— Знаешь, Ари, в последние два года у меня впервые в жизни появилось время для размышлений. Это так чудесно — спокойно поразмышлять. А в последние недели у меня времени и того больше. Я много думал. И пришел к выводу, что был не таким уж хорошим отцом. Я виноват перед тобой и перед Иорданой.

— Да брось ты, отец… Слушать не хочу такую ерунду. Что это ты вдруг в сентиментальность ударился?

— Я говорю правду. Теперь я все вижу гораздо яснее. Слишком мало уделял вам времени… Саре тоже. Ари, когда у человека семья, так нельзя.

— Отец, перестань! Никому на свете не доставалось столько родительской любви и понимания, сколько мне. Впрочем, всем родителям, видимо, кажется, что они могли бы сделать для детей больше.

Барак покачал головой:

— У тебя совсем не было детства. Еще двенадцати не исполнилось, а ты уже наравне со всеми работал на болоте. С тех пор как я вложил тебе в руки кнут, ты прекрасно обходился без меня.

— Я не хочу даже слушать тебя, отец. Мы живем в этой стране не ради завтрашнего дня. Другой жизни у нас быть не могло. Брось казниться. Мы жили так, потому что выбора у нас не было.

— То же самое я говорю себе, Ари. Разве мы могли иначе? Снова гетто? Концлагеря? Душегубки и печи? Нет, все что угодно, только не это. Мы не зря жили. Но все-таки эта наша свобода… слишком дорогой ценой куплена. Мы настолько дорожим ею, что вырастили поколение еврейских Тарзанов, только они могли отстоять ее. Ничего мы вам дать не сумели, кроме жизни, полной борьбы, да и оставляем мы вас в окопах и с морем за спиной.

— Для Израиля никакая цена не велика, — ответил Ари.

— Нет, велика, если я вижу в глазах моего сына горе.

— Но разве ты отнял Давида у Иорданы? Такова жизнь. Такова цена, которую приходится платить за то, что мы родились евреями. Разве не лучше отдать жизнь за свою страну, чем умереть, как твой отец, от рук мрази в гетто?

— Да, это так, но в горе моего сына все-таки виноват я, Ари. — Барак облизнул губы и с усилием проглотил слюну. — Иордана крепко подружилась с Китти Фремонт.

Ари заморгал.

— К ней тут относятся прямо как к святой. Каждый раз, приезжая в Хулу, она приходит к нам. Зря ты с ней перестал встречаться.

— Отец…

— Думаешь, я не вижу, как она сохнет по тебе? И разве тем мужчина выражает свои чувства, что прячется в пустыне? Да, да, Ари. Давай уж поговорим обо всем, коли начали. Ты просто сбежал и спрятался. Сознайся! Сознайся мне, да и самому себе.

Ари встал с кровати и отошел в сторону.

— Что за упрямство засело в твоей душе? Почему тебе не подойти к этой женщине и не сказать ей, что ты не можешь без нее?

Взгляд отца жег Ари спину. Он медленно обернулся, опустив глаза.

— Она как-то сказала, что мне придется приползти к ней на коленях.

— Так ползи!

— Не могу я ползать, отец! Даже не знаю, как это делается. Разве ты не видишь? Я никогда не стану тем мужчиной, какой ей нужен.

Барак горестно вздохнул.

— Вот тут-то я и дал с тобой маху, Ари. Возьми меня. Да я бы тысячу раз пополз к твоей матери, потому что жить без нее не мог. Да простит мне Господь, Ари, за то, что я внес свою лепту в создание мужчин и женщин, которые отказываются понять, что такое слезы и нежность.

— Она тоже что-то такое говорила, — прошептал Ари.

— Ты путаешь нежность со слабостью, слезы с бесчестием. Ты заставил себя поверить, что зависимость от кого бы то ни было равносильна поражению. Ты настолько ослеп, что даже не можешь выразить свои чувства.

— Выше головы не прыгнешь, — ответил полковник Бен Канаан.

— Мне жаль тебя, Ари. И тебя, и самого себя.

Назавтра Ари перенес отца в машину, и они поехали в Тель-Хай, туда, где Барак и его брат Акива когда-то пересекли палестинскую границу.

Там были похоронены бойцы «Гашомера», первые вооруженные евреи, защищавшие свой народ еще в начале века. Барак вспомнил, что и сам был в «Гашомере», когда впервые встретил Сару в Рош-Пине.

Могилы располагались в два ряда, а десяток с лишним свободных мест предназначались для пока еще живых. Останки Акивы тоже были перевезены на это почетное кладбище, а участок рядом предназначался для Барака.

Ари понес отца мимо могил вверх к тому месту, где стоял символ обороны страны — огромный каменный лев, смотрящий на долину сверху. На цоколе памятника были высечены слова:

«Нет выше счастья, чем отдать жизнь за родину».