Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

«Баллада ночи» — апофеоз земной любви. Естественно и непроизвольно она перевоплощается в любовь небесную вопреки законам земного тяготения. Рефреном через всё первое стихотворение проходит строка «К устам возлюбленным уста!».

Во втором стихотворении Валерия Брюсова, «Баллада о любви и смерти», рефрен «Любовь и Смерть, Смерть и Любовь!» тождествен боевому кличу воинов Древней Греции «алала!». Они имитировали крик совы. Словно ничего страшнее этой птицы они в жизни не встречали. Финал трагедии Венедикта Ерофеева тот же, что и во втором стихотворении:

До завершения пьесы остаётся ещё один, четвёртый, акт, в котором смерть уже наступает на пятки пациентам 3-й палаты.

Теперь объясню, кто есть кто из названных в «Балладе ночи» собственных имён. Арес — сын Зевса и Геры, покровитель войны и агрессии, легендарный любовник и поборник распрей. Он антипод девы-воительницы Афины Паллады, богини знаний, искусств и ремёсел, военной стратегии и тактики. К этим персонажам мифов Древней Греции относятся Оры — богини времён года, которые ведали порядком в природе и Хариты, дочери Зевса, три богини красоты, прелести и светлой радости — Аглая (сияющая), Евфросина (благомыслящая) и Талия (цветущая). Они соответствуют трём римским грациям. Итак, среди пяти мифологических фигур только один Арес представляет зло. Как говорят, капля дёгтя в бочке мёда. Но именно одной капельки зла (через убийство восстановить справедливость) хватает Гуревичу, чтобы из доброго самаритянина превратиться в злодея. Шестая заповедь Господа Бога «Не убий» — далеко не последняя тема раздумий Венедикта Ерофеева.

Писатель крохотной цитатой выводит образованного читателя ко множеству образов и мыслей. Уже одним этим приёмом расширить смысловое пространство текста за счёт обращения к авторитетным для него источникам (это что-то вроде списка использованной литературы) он предоставляет как обычному читателю, так и любому режиссёру трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» невообразимо широкое поле для её художественной трактовки с использованием неожиданных мизансцен.

Тасс — итальянский поэт Торкватто Тассо[408], автор сонетов, канцон и мадригалов. В пасторальной драме «Анита» он воспел торжество земной любви. Его героическая поэма «Освобождённый Иерусалим» была полностью опубликована в 1580 году. В 1593 году во второй редакции, сделанной в богословском духе, она вышла под названием «Завоёванный Иерусалим». Элеонора д’Эсте — сестра герцога Альфонса II, в которую был влюблён поэт и из-за которой пострадал. Во времена Батюшкова имя итальянского поэта писалось как «Тасс». Валерий Брюсов взял именно это написание для своей баллады с явным умыслом. Ведь современник Жуковского и Пушкина повторил судьбу этого гения эпохи Возрождения. Он не знал, что его ждёт, когда писал в примечании к элегии «Умирающий Тасс»: «Тасс приписал свой “Иерусалим” Альфонсу, герцогу Феррарскому (“magnamimo Alfonso!”), и великодушный покровитель без вины, без суда заключил его в больницу св. Анны, т. е. в дом сумасшедших. Там его видел Монтань (Мишель де Монтень[409], французский писатель и философ. — А. С.), путешествующий по Италии в 1580 году. Странное свидание в таком месте первого мудреца времён новейших с величайшим стихотворцем!.. Но вот что Монтань пишет в “Опытах”: “но почти в глазах его напечатаны. Я смотрел на Тасса ещё с большею досадою, нежели с сожалением; он пережил себя: не узнавал ни себя, ни творений своих. Они без его ведома, но при нём, но почти в глазах его напечатаны неисправно, безобразно”. Тасс, к дополнению несчастья, не был совершенно сумасшедший и, в ясные минуты рассудка, чувствовал всю горесть своего положения. Воображение, главная пружина его таланта и злополучий, нигде ему не изменяло. И в узах он сочинял беспрестанно»8.

И всё-таки при чём тут великий русский поэт Константин Батюшков, обратившийся в своей элегии к несчастной судьбе Торкватто Тассо? Какое он имеет отношение к Венедикту Ерофееву и его трагедии? — спросит дотошный читатель. Отвечу: самое непосредственное. Появление в трагедии намёка на элегию Батюшкова не случайно. Оно, во-первых, возвращает нас в эпоху Возрождения и в XIX век, без которых невозможно объяснить феномен Венедикта Ерофеева как писателя, а во-вторых, помогает понять, что он в конце концов хотел сказать своим современникам трагедией «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». Цитата из баллады Валерия Брюсова с отсылкой к элегии Константина Батюшкова углубляет и расширяет её содержание. Я ещё раз повторю: Венедикт Ерофеев впустую чужие фамилии по страницам своих произведений не разбрасывал.

Е. В. Чубукова и Н. В. Мокина в статье «Судьба поэта. Анализ элегии “Умирающий Тасс”» обращают внимание на новое понимание русским поэтом сущности поэтического дара и чем этот дар может быть полезен людям: «В батюшковские времена поэт именовался “любимцем” богов или муз — это стало своего рода литературным клише. Но вот Батюшков создал новое сочетание: настоящий поэт — баловень “природы”. И этот “баловень” в большей степени, чем “любимец” и “наперсник”, характеризует образ поэта, кому хариты “плетут бессмертия венцы”»9. Тут возникает новый вопрос: «А с какой стати харитам плести поэтам венки и водружать эти венки на их, как правило, беспутные головы?»

Во Франции в 1802 году вышла компилятивная книга Бен де Сен-Виктора «Великие поэты-несчастливцы» с биографиями поэтов с тяжёлой судьбой, многие из которых умерли в бедности. Это были жизнеописания Тассо, Камоэнса, Мильтона, Руссо и многих других.