Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

Три персонажа трагедии Венедикта Ерофеева (Гуревич, Натали и Боренька по кличке Мордоворот) представляют собой символы жизни, страсти и смерти. В третьем акте трагедии, который обозначен её автором как лирическое интермеццо, для зрителя окончательно проясняются прежние отношения между Натали и Гуревичем. Цифра «3» вплоть до 3-й симфонии Малера ненавязчиво задействована в трагедии. По крайней мере в той степени, насколько это представлялось для её автора необходимым.

Многое в нас и вокруг разделено на триады. В Библии сакральная цифра «3» встречается не единожды. Помимо важнейшего догмата о Святой Троице, в христианстве ей придаётся исключительное значение. То же самое происходит и в индуистском пантеоне, в котором существует триада основополагающих божеств — Тримурти. Это Брахма — Создатель, Вишну — Хранитель, Шива — Разрушитель. В даосизме почитаются три основные добродетели (сокровища), которыми дорожит человек. Это человеколюбие (сострадание, любовь); умеренность (бережливость); непритязательность (стремление не быть первым под небом, оставаться скромным, незаметным). Что касается нас, православных христиан, мы троекратно крестимся тремя пальцами и троекратно целуемся при встрече с друзьями. (Чтобы не случилось беды, плюём три раза через левое плечо, стараемся не спать до третьих петухов и не потеряться в трёх соснах).

Цифра «3» сопровождает нас повсюду. Например, трёхмерно пространство, в котором мы существуем и ощущаем время как троичную систему (прошлое, настоящее, будущее). У земного мира есть три составляющие (начало, середина и конец); вещество, из которого он состоит, также представлено в трёх видах — твёрдом, жидком и газообразном. Сами мы да и наша жизнь тройственны. Тело, душа и дух проходят через три цикла: юность, зрелость, старость, а выводят нас из инертного состояния три силы: двигательная, мыслительная и эмоциональная. Многие из нас к тому же верят в существование трёх миров: подлунного, небесного и загробного. Вспоминаются в связи с цифрой «3» три грации и трёхголовый пёс Цербер, страж у входа в загробный мир. Но это уже Древняя Греция.

Третий акт трагедии состоит из диалога между Гуревичем и Натали в процедурном кабинете. С самого начала он ведётся в стихотворной форме, которая переходит затем в прозаическую речь, перебиваемую иногда новыми вставками пятистопным ямбом. Этот диалог завершается двумя репликами Прохорова. Им, однако, не стоит придавать большого значения, как и возникающей изредка матерной брани другой медсестры — Тамарочки. Она отделена ширмой от беседующих Гуревича и Натали. Тамарочка делает уколы в ягодицу большому количеству больных, что выстроились в очередь перед процедурным кабинетом. Её сквернословие резко контрастирует с нежным воркованием Натали.

Нырну в стихию реминисценций, парабол, метонимий и прочих художественных иносказательных приёмов, которые Венедикт Ерофеев использовал в своём сочинительстве с необыкновенной виртуозностью. Начну с диалога Гуревича и Натали:

«Гуревич (устало). Натали?..

Натали. Я так и знала, ты придёшь, Гуревич. Но что с тобой?..

Гуревич.

Немножечко побит.

Но — снова Тасс у ног Элеоноры!..

Натали.

А почему хромает этот Тасс?

Гуревич.

Неужто непонятно?.. Твой болван

Мордоворот совсем и не забыл...

Как только ты вошла в покой приёмный,

Я сразу ведь заметил, что он сразу

Заметил, что...

Натали.

Какой болван? Какой Мордоворот?

При чём тут Борька? Что тебе сказали?

Как много можно наплести придурку

Всего за два часа!.. Гуревич, милый,

Иди сюда, дурашка...

(И наконец объятие. С оглядкой на входную дверь).

Натали.

Ты сколько лет здесь не был, охломон?

Гуревич.

Ты знаешь ведь, как измеряют время

И я, и мне чумоподобные... (нежно) Наталья...

Натали.

Ну что, глупыш?.. Тебя и не узнать,

Сознайся, ты ведь пил по страшной силе...

Гуревич.

Да нет же... так... слегка... по временам...

Натали.

А ручки, Лева, отчего дрожат?

Гуревич.

О, милая, как ты не понимаешь?!

Рука дрожит — и пусть её дрожит.

При чём же здесь водяра? Дрожь в руках

Бывает от бездомности души,

(тычет себя в грудь)

От вдохновенности, недоеданья, гнева,

От утомленья сердца, от предчувствий,

От гибельных страстей, алканной встречи

(Натали чуть улыбается)

И от любви к отчизне, наконец.

Да нет, не “наконец”! Всего важнее —

Присутствие такого божества,

Где ямочка, и бюст, и...

Натали (закрывает ему рот ладошкой). Ну, понёс, балаболка, понёс... Дай-ка я тебе немножко глюкозы волью... Ты же весь иссох, почернел...

Гуревич. Не по тебе ли, Натали?

Натали. Ха-ха! Так я тебе и поверила. (Встаёт, из правого кармана халатика достаёт связку ключей, открывает шкап. Долго возится с ампулами, пробирками, шприцами. Гуревич, кусая ногти, по обыкновению, не отрывает взгляда ни от ключей, ни от колдовских телодвижений Натали.)»4.

Ключом к пониманию происходящих в трагедии событий служит цитата из стихотворения Валерия Брюсова «Баллада ночи», написанного в 1913 году: «Вновь Тасс у ног Элеоноры». Эта баллада, в свою очередь, отправляет нас к элегии Константина Батюшкова «Умирающий Тасс».

«Баллада ночи» тесно связана у Валерия Брюсова со следующей вослед за ней «Балладой о любви и смерти». В первом стихотворении перед нами предстаёт мир, все уголки и части которого находятся в близком родстве и гармонируют друг с другом. Нина Разумова и Анастасия Коноваленко, анализируя цикл стихотворений Валерия Брюсова «В старинном замке» из сборника «Семь цветов радуги», пишут: «Первые два стихотворения “Баллада ночи” и “Баллада о любви и смерти” — находятся между собой в особенно тесной связи, образуя подобие диптиха, который рисует картину мира в зеркальном взаимоотражении, скрепляемом образом заката. В первом стихотворении этот образ разворачивается в панораму тотальной и неизменной любовной гармонии. Сюжетным событием является выход из замкнутого интимного мирка и приобщение к её универсальным и благотворным законам; он реализуется через образ раздвигаемых штор как иллюзорной границы, которая скрывает от глаз человека подлинный облик мира. Образ заката здесь выступает как адекватный тревожный фон (“...с неба льётся кровь...”) для провозглашения трагического “земного закона”, неразрывно связывающего любовь со смертью»5: