Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

Бабушка называла меня Винька, имя Венька ей не нравилось. Она говорила: «Будут тебя всю жизнь дразнить веником». Вообще-то «веником» меня никто ни разу не назвал. Длинным называли, Комиссаром, Помпилиусом, а вот «веником» — никогда. Помпилиусом меня окликают иногда в деревне, да и то с того времени, как только я подрос. Приедете в нашу деревню, спросите, где Помпилиус живёт, любой покажет. Скажу вам, русский народ такие прозвища иногда даёт, что по ним хоть диссертацию защищай. Эту последнюю, прилипшую ко мне кликуху я получил из-за того, что долгое время был фанатом известной рок-группы «Наутилус Помпилиус».

Галина Носова подарила мне двухкассетник. Тогда у нас рок только входил в моду. Я часто слушал этих ребят вместе с моими друзьями. Лет тридцать прошло, как ко мне прилепился этот «Помпилиус». Хорошо, что не сократили «Помпилиус» до «Помпы». А ещё говорят, что народная память короткая. Ну, это смотря на что — короткая. Что хотелось бы забыть, почему-то долго помнится.

С Ниной Васильевной, моей тётей, я виделся, когда в Москву приезжал. К Тамаре Васильевне я был ближе, больше с ней общался письменно. Ведь она жила на Кольском полуострове. Часто получал от неё подарки. Сколько она мне хороших книг прислала! Тамара Васильевна знала мой день рождения — 3 января. В этот день я ждал бандероль или посылку. И всякий раз её получал. Вот такая у меня была добрая и умная тётя. Уже став постарше, я сам выбирал, что мне хотелось бы прочитать. Скажу честно: мой выбор книг ей не нравился.

К сожалению, письма Тамары Васильевны не сохранились. Я учился в Петушках. Матушка с новым мужем часто переезжали из дома в дом. Разумеется, они были при этих переездах не совсем трезвые, как и грузчики. Когда я приехал, новые хозяева что-то сожгли, что-то выбросили. Ни фотографий, ни бумаг — ничего не осталось.

Ерофеев, когда к нам наведывался в Мышлино, любил гулять по окрестностям один. Даже матушку с собой не брал. Он за вином предпочитал ходить в деревню Марково. Дорога туда шла через поле. Ерофеев домой не торопился, не хотел слушать сварливые речи моей бабушки. Часто, возвращаясь с целой сумкой вина, он на этом же поле оставался ночевать среди густых трав. Эти детские воспоминания до сих пор не позабылись. Как мы с матушкой его по полю, неподалёку от дороги ищем.

Бабушка Наталья Кузьминична ушла из жизни 7 апреля 1981 года, в праздник Благовещения. Мне тогда исполнилось 15 лет. За два года до этого прощания с моей бабушкой матушка вышла замуж за Евгения Фёдоровича Аниконова. До брака с моей матушкой он был дважды осуждён, один раз за воровство, другой — за поножовщину.

Я с ним ладил. Сначала, конечно, было немного не по себе. Ерофеев называл его Эжен. Бабушка к этому Эжену относилась плохо. Потому что пьянки пошли одна за другой. Но всё-таки он работал в совхозе, получал хорошую зарплату. Потом пригонял трактор для вспашки огорода. Для моей бабушки наше подсобное хозяйство было на первом месте. Всю жизнь она прожила в деревне. И голод знала, и сумела выжить с шестерыми детишками на руках. Потому-то запасам картошки, овощей, всяким солениям придавала большое значение. Она была практичной и ответственной женщиной. Троих дочерей и троих сыновей подняла на ноги. Одна дочь звала её в Астрахань, другая в Ленинград, но она твёрдо решила: «Останусь в родной деревне с Вадькой». Так она называла мою маму. К бабушке на юбилей, помню, приехала масса народа. Опять же звали к ним переехать и сыновья её, и дочки. И всем она отвечала: «Здесь я с Вадькой живу, здесь помру, здесь меня и схороните!»

Учился я до седьмого класса хорошо. А вот восьмой едва закончил. Заела лень-матушка. Ко всем наукам вдруг охладел. Началось с пропажи интереса к шахматам. Ещё в пятом классе. Восьмилетку худо-бедно дотянул. А в 1982-м и 1983-м я доучивался в Петушках, жил в общежитии. Ерофеев меня там изредка навещал. Помню, однажды привёз мне меховую шапку. Я постоянно шапки терял. До сих пор зимой без шапки хожу. Матушка говорила: «Ты, как отец. Он тоже всегда ходит зимой с открытой головой и простужается». После окончания школы я год до армии проработал в совхозе. С сентября 1983 года по май 1984-го. Вот тогда-то я узнал, что такое физический труд до изнеможения. Что значит — вкалывать до седьмого пота. Я попал в бригаду, которая развозила корма на фермы. До перерыва на обед на работу выходили все члены бригады. После обеда с 12 до 13 часов — только я и ещё один работяга. Все остальные лежали в лёжку, пьяные в стельку. За них работали семидесятилетние матери и жены. Помню до сих пор одну старую женщину, которая с трудом держала в руках вилы и чью-то жену, доярку. Тот, кто со мной работал, хотя и был поддатый, но всё-таки сено на телегу перекидывал. Я был единственный тогда, кто не пил. В моё горло водка не лилась. Тут же начиналась рвота. Потом, уже в армии, эту ущербность моего организма с помощью сослуживцев успешно преодолел.

Проработал я на этой ферме месяцев десять, до получения в мае повестки из военкомата. Медицинская комиссия обнаружила у меня гипертонию. Воздушно-десантные войска заменили стройбатом. Так я получил профессию каменщика.

Ерофеев появился на моих проводах в армию. Это был чуть ли не последний его приезд в нашу деревню. Матушка загодя запаслась двумя ящиками с водкой и двумя — с вином. Тем, что подешевле. Ерофеев приехал сразу после Дня Победы, а на пункт сбора я должен был прибыть 15 мая. Ну как тут не выпить по случаю его приезда! Обычно молодого бойца напутствуют. Стол накрывают. Жарят, парят, варят. Не напиваться же на голодный желудок пришли гости! Да и я, честно говоря, хотел, чтобы всё было чин чином. Вот эту официальщину Ерофеев не любил, презирал всю эту показуху. Его появление внесло в мои проводы свободу. То есть анархию. Началась беспробудная пьянка, и я в неё, стыдно сказать, был втянут. Вот тогда-то в сильном подпитии я впервые назвал Ерофеева отцом. Но обращался к нему, как всегда, на «вы». Матушка ему устроила кабинет на застеклённой террасе. Стульев там не было, стояла одна кровать, и на ней он возлежал в своей излюбленной позе, опираясь на локоть. Матушка ему на террасу принесла проигрыватель. Терраса выходила на южную, солнечную сторону. Он занавесил веранду какими-то тряпками. Сарафанное радио сообщило, что Васильевна, моя матушка, торгует по ночам водочкой. Из ночи стали возникать страждущие, чтобы купить бутылку. В то время пошли всякие ограничения по продаже ликёро-водочных изделий. Ерофеев всю водку и красное спрятал под кровать, на которой возлежал и спал. Стал вроде виночерпия. Оделял выпивкой достойных. Деревенские из знакомых, услышав про его приезд, на следующий день потянулись гуськом к нашему дому. Он каждому наливал, сам помаленьку отхлёбывал из стакана и наслаждался Малером и Сибелиусом. Понятно, что двумя ящиками не обошлось. Сколько было выпито, не знаю, потому что дня три находился в полусознательном состоянии. В общем, произошла полная разруха в доме. Я к 14 мая всё-таки пришёл в себя. И тётушки мои со стороны матушки приехали. Было решено сделать общие проводы в доме парня, с которым меня призвали на воинскую службу. Ерофеев нашёл в себе силы прийти на мои проводы. Его посадили рядом с кем-то из местных женщин. Я вспоминаю его запись в блокноте: «В обществе блестящих женщин села Караваева». Хотя Ерофеев всё-таки пришёл к застолью, но смотрел на всё происходящее вокруг него с нескрываемым отвращением.