Война за океан - Николай Задорнов

Екатерина Николаевна побуждала к высокой деятельности одним тем, что была прекрасна и преданна. Она всем интересовалась, но почти никогда и ничему не удивлялась. Без связей в России, без хвоста родственников и нахлебников, как у других жен вельмож и губернаторов, она никогда и ничего не добивалась для себя, избегала пользоваться почетом, который оказывали мужу. Любя прогулки, она даже пешком ходила по Иркутску, не отличая себя от простого пешего народа, чем приводила в недоумение чиновников.

Никому, кроме мужа, она не доверяла своих дум. Правда, Мария Николаевна Волконская понимала ее прекрасно. Часто они проводили время, говоря о пустяках, но понимали друг друга гораздо более, чем говорили, словно обе были в ссылке. Даже Волконской она никогда не высказывала ничего, что хоть в малейшей степени могло поставить мужа в неудобное положение.

…Муравьев был пылок и часто, рассказывая жене, увлекался. Так было и на этот раз, он все более поражал ее. Он сказал о гавани Хади, как она необыкновенна, что к югу от Хади есть еще более удивительные бухты, которые не замерзают, что корабли нашей Японской экспедиции побывали там. Там настоящий юг, в лесах растет виноград.

Едва он заговорил, что там на берегах — южная растительность и Сибирь может получить доступ к морю через бухты, где навигация круглый или почти круглый год, как лицо Екатерины Николаевны необычайно оживилось.

Он заметил это и подумал, что, кажется, расхвастался, сказал то, о чем до сих пор сам не желал слышать.

«Неужели придется занимать эти гавани?» — подумал он серьезно.

— Тебе это нравится? Но это трудно исполнимо.

— О-о! — ответила она. Она знала, что для ее мужа нет ничего неисполнимого. Он — огонь. Терпение его поразительно. Ему стоит только захотеть! У него есть верные люди. Невельской может сделать и не то! — Это очень увлекательно! — призналась она.

Она вспомнила побережье Средиземного моря, и не там, где модные и блестящие курорты, а где бедные деревни рыбаков — испанцев и французов, под Авиньоном и у испанской границы. Там тепло и тоже растет виноград и еще оливковые рощи на каменистых холмах. Людям надо жить где легче. Страшно и тяжко слышать, как они мрут и страдают в снегах и льдах, куда, кажется, только и делают, что стараются загнать свой народ передовые умы России. И вдруг муж открывает этому многострадальному народу дорогу в мир, где люди не будут гибнуть от цинги и голода! Как это просто и гениально! Япония, Америка, Китай, Индия — все рядом и доступно! Торговля со всем миром!

— Почему же не идти туда скорей, если ты говоришь, что Невельской опасается появления там союзников?

Она помнит Геннадия Ивановича прекрасно. Он человек с интересами, один из тех невидных героев, которых замечают лишь гении и в которых влюбляются женщины. Он произвел сильное впечатление на Катю. И она пошла за ним! Он не ошибется. У него и у Кати есть вкус к жизни, и они, видимо, судят безошибочно. Да, в мрачную Сибирь ворвется жизнь — придут и разовьются вкусы.

А Муравьев думал, что все случайно получилось, но теперь ясно, как ухватиться надо за эту идею. Общество, а не старые генералы и не предательская шайка столичных прожигателей и дельцов, тоже поймет. Право, «женский ум лучше всяких дум»! Сказанное случайно составит, может быть, основу для будущего. Утром он был счастливо серьезен.

«Но что у меня на Камчатке? Там, может быть, все разбито, развалено, дымятся головни».

В Аяне, на тракте, в Якутске отданы строжайшие распоряжения. Всюду, где надо, приготовлены и ждут камчатского курьера кони самые лучшие, лодки на Лене, чтобы могли догнать с рапортом Завойко плывущего губернатора. «Если застанет мороз, поеду как смогу, — берегом, по льду».

Муравьев решил задержаться в Киренске на день-другой, — может быть, рапорт поспеет. Шхуна «Восток» послана, а нет ничего. Что там?

Под Иркутском у заставы Муравьева встречали как отца-благодетеля, как самого государя после победной войны. Ждало все чиновничество, среди которого зоркий взгляд Муравьева нашел белокурого высокого Струве. Вышло духовенство. Войска. Тут и шубы, и шинели, и фуражки с кокардами, и картузы без кокард, и множество купцов, жаждущих первой же весной отправиться и скупать по баснословной дешевке меха в новом крае.

После торжественной встречи и преподношения хлеба-соли сели в экипажи и промчались по главной улице. Вот и белый дом, дворец губернатора. Муравьевы прошли мимо солдат-великанов в касках, вытянувшихся по обе стороны входа.

Утром при солнце, сквозь чисто вымытые окна, виден сад с мохнатым древним кедром, лиственницы с опавшими иглами, поблескивала крыша оранжереи; желта трава, на клумбах кое-где астры. В доме все выглядит ново, богато и торжественно под ярким осенним солнцем, заливающим и сад, и окна, и огромный губернаторский стол, на котором разложена только что прибывшая свежая почта, — пакеты с красными сургучными печатями. Тут же вытянулись адъютанты. Этот стол — капитанский мостик всей Сибири. Здесь созрел и решился замысел великого дела.

Печать сломана, письмо открыто. Корсаков пишет… Этого нельзя читать без слез. Муравьев встал и вышел.

— Катя, друг мой бесценный! Государь… — Он почувствовал, что спазмы сжимают горло. — Я вовремя послал Корсакова и вовремя прибыл в Иркутск. Лучшего и нельзя было ожидать…

Корсаков писал, что, промчавшись сломя голову через всю Сибирь, он сел в Москве на поезд и едва сошел на петербургском вокзале, как был встречен фельдъегерем, который немедленно доставил его к военному министру князю Долгорукову, сменившему Чернышева, откуда на той же тележке, не давая Корсакову вымыться и побриться, его помчали в Стрельну к великому князю Константину, оттуда в Петергоф к наследнику престола… Все были в восторге от смелых действий генерал-губернатора Восточной Сибири. Корсакову приходилось отвечать на множество вопросов, рассказывать подробности. Наследник, читая конец рапорта, где Николай Николаевич писал: «…мы стоим твердой ногой на Амуре… Вся честь принадлежит Невельскому, Казакевичу и Римскому-Корсакову», — воскликнул: «А себя он забыл? Нет, вся слава принадлежит Муравьеву! Только ему! Завтра же утром представлю все государю!» Наследник долго не отпускал Корсакова и все расспрашивал.

— Вот когда меня поняли!

Далее Корсаков писал, что наутро его потребовали к государю.

Николай обнял его и поцеловал, сказал, что благодарен Муравьеву за успешный сплав, всех офицеров — участников сплава приказывает наградить следующим чином, а Невельского произвести в контр-адмиралы, всем нижним чинам выдать по три рубля серебром. Муравьеву разрешено, если он захочет, приехать в Петербург.

— Катенька, я счастлив! Воображаю радость Невельского и жены его. Как бы их известить…

— Пошли сейчас же курьера, — сказала Екатерина Николаевна, видя чуть ли не детскую, как ей казалось, радость Николая. Право, тут действительно можно чувствовать себя счастливым.