Война за океан - Николай Задорнов

Но известия из-под Севастополя плохие. Там массы войск противостоят друг другу с обеих сторон. Вот где кровопролитие!

…В иркутском соборе и во всех церквах служили благодарственные молебны.

А еще через день Муравьев, удалившись в кабинет, писал письма.

Великого князя Константина он извещал, что благополучно прибыл в Иркутск, выражал глубокую любовь и благодарность государю и чувство преданности его высочеству. Мише писал: «Поздравляю тебя от души… Радуюсь, что мы угодили государю и великим князьям, государь к нашей экспедиции более милостив, чем она того заслуживает…»

Муравьеву в эти дни пришлось принимать бесчисленные поздравления. Особенно старался Струве. Сразу видно, что хвост замаран. От лести и угодничества бился при встрече с генералом, как в агонии. «Накликал беду на свою голову, пеняй на себя! Тебе ли не жилось!»

И, несмотря на чувство торжества, победы, Муравьев готовил Бернгардту «распеканцию», пока же унизительно обходил его при других и был сдержанно холоден. Струве сник. Он заметил резкую перемену. Он надеялся, что губернаторша, как опытная француженка, ничего не скажет мужу. Ему теперь казалось, что она сама подала ему повод, была очень любезна.

Как он мог попасть впросак! Недавно женился, привез из остзейского края в Иркутск красавицу, она урожденная баронесса Розен. Видимо, был упоен собственным успехом, посчитал свою молодость и вид очень привлекательными. Придется уходить из Восточной Сибири! Струве всегда считал других непрактичными. А теперь сам осрамился. И Николай Николаевич еще благородно поступает с ним! Он решил вылезть из кожи вон, но заслужить прощение.

Миша Корсаков его подвел. Проболтался, что до встречи с Муравьевым во Франции Екатерина Николаевна чуть ли не была замужем. Это тщательно скрывалось, и Корсаков определенно не сказал. Были якобы слухи, что у нее случались увлечения. Да иначе и быть не могло у парижанки!

Муравьев торжествовал победу, но его сильно грызли сомнения. Может быть, в самом деле надо было заранее убрать все с Камчатки? Что, если в то время, когда мы служим молебны, принимаем поздравления и празднуем, Петропавловский порт уничтожен? Государь, конечно, решения не переменит, но по всему видно, что он ждет. Бог знает, что будет. Ведь государю не объяснишь, почему там ничего не оказалось: ни войск, ни пушек, рухнули в свое время все планы об устройстве пароходного сообщения между Аяном и Камчаткой! Ответа потребуют от Муравьева, в случае если Петропавловск пал. Впечатление, произведенное в Петербурге Амурским сплавом, могло рассеяться, если у Завойко неудача. Да и Василий Степанович в случае поражения свалит все на Муравьева, уж он начнет жаловаться.

Надо было предупредить события, написать все откровенно великому князю. Откровенно, но с умом! А Завойко уже сейчас просить следующий чин, а то его опять взорвет, что Невельскому дали, а ему нет! Хоть этим смягчить его упрямство.

К обеду в большой столовой на втором этаже дворца собрались многочисленные гости.

Почта ушла еще утром, и Муравьев под общий шум думал. Флот англичан и французов высадил в Крыму десант. Из газет не узнаешь ничего, только сообщения о подвигах героев и наших успехах, но слухи доходят и письма идут, хотя писать много нельзя. Но чем строже цензура, тем изощренней человек. Шила в мешке не утаишь. Муравьев, сразу как приехал, послал бумаги, требуя, чтобы ему, генерал-губернатору, присылали иностранные газеты без всяких вырезок. «Я должен знать все!» — писал он. И, несмотря на милости государя и его собственные успехи, недовольство правительством, царем и их политикой все сильней и чаще охватывало Муравьева.

Еще рано упиваться успехами и обольщаться. Он чувствовал свое превосходство перед государственными деятелями России, видел их ошибки, вялость, неподвижность, неспособность царя понимать коренные интересы народа. Да это не только у Николая!

Свой ум, свою энергию и недостатки Муравьев знал прекрасно. Он понимал, что его долг — стремиться к власти. Он должен взять то, что по праву принадлежать будет ему! Он желал России именно такого деятеля, какого угадывал в себе. И не в старости, а в расцвете сил надо было стать у кормила власти. Но никто пока, кроме него самого, этого не чувствует. А бросать амурское дело тоже нельзя, пять-шесть лет трудов нужны, чтобы не заглохло.

Лена стала, и по зимнему пути Гончаров добрался до Иркутска. Город в снегу. Ангара без льда чернеет в двадцатиградусный мороз, вся в пару, как в дыму. Иван Александрович в ужасной претензии на Муравьева. Из-за него все лицо обморозил. Почему было не взять с собой? Что за хитрости придворные! Чиновничья ухватка, произвол, по сути дела! Зачем было удерживать всех в Якутске?

А до того Муравьев очаровал Ивана Александровича. Как он говорил о том, что нужна для России гласность, суды присяжных, что он верит лишь в «секомые» сословия, в них видит будущее, а в дворян не верит и дворянского парламента не желает. Много он говорил про свободную Сибирь, о том влиянии великом, которое на ее население оказывают ссыльные революционеры. Говорил, что намерен представить государю проект проведения железной дороги от Петербурга до верховьев Амура. Толковал о будущем пароходстве на океане, о торговле Сибири со всем миром через Приамурье, о будущей России, о народе, который пробудится.

И не лгал он. Право, чувствовался человек дела. Однако смутился, когда Гончаров спросил его, где Петрашевский, ответил, что запамятовал, сказать не может.

В Иркутске Ивана Александровича ждали, отвели ему заранее отличную квартиру. На другой день пошел он к губернатору. Теперь уже он знал Муравьева получше, понял, что тот не терпит соперничества. Про него говорят, что ради хвастовства руку носит на перевязи иногда, показывал, что был ранен в бою, что генерал боевой, а не чиновный.

Нашлись люди, постаравшиеся объяснить Гончарову, что Муравьев не зря всех задержал в Якутске, — видно, не хотел, чтобы кто-нибудь успел подать в Петербург сведения прежде него или приехал бы туда раньше времени и мог бы рассеять впечатление, произведенное его рапортами, или даже появился бы в Иркутске до того, пока сам Муравьев там не осмотрелся.

Гончаров не хотел бы так плохо думать о Муравьеве. «Да что же ему меня бояться? Или предполагает, что я могу что-то опубликовать, явившись в Петербург? Вот так свободная Сибирь! Вот так губернатор-«демократ»! Сам же звал меня, просил всем заинтересоваться!»

Гончаров не собирался вмешиваться в служебные дела Муравьева, вообще не намерен описывать здешние события на манер летописца, но он обескуражен проявлением завуалированного деспотизма, да еще со стороны человека, которому так верил!

Муравьев встретил гостя в кабинете. Генерал опять как ясное солнышко, — видно, дела его хороши. Гончаров поздравил его. Они беседовали как старые друзья. Гончаров теперь поосторожней, не может забыть, как Николай Николаевич звал его в Сибирь, старался вдохновить его и засадил, как в карантин! Правда, в Якутске работалось хорошо. Но можно было давно Иркутск посмотреть!

— Да вот лицо обморозил, стыдно теперь в обществе показываться! — упрекнул осторожно Иван Александрович своего собеседника. — Можно было прекрасно доехать и до ледохода.