Ложь и правда о советской экономике - Евгений Юрьевич Спицын

С. Шаттенберг[1158]) всячески уверяют, что фактический отказ от ее проведения был зафиксирован уже в конце 1969 года. Правда, авторы этой версии путаются в показаниях. Одни говорят, что это произошло в ноябре на Всесоюзном совещании секретарей обкомов (крайкомов) и глав региональных исполкомов, где генсек обрушился с гневной критикой за «гигантские объемы незапланированного строительства» на местах. А другие утверждают, что это произошло в декабре на очередном Пленуме ЦК[1159], где в Постановлении по докладу Л. И. Брежнева опять был сделан особый акцент на привычные командно-административные рычаги управления и прямо заявлено «о необходимости усиления борьбы со злостным нарушением государственной и трудовой дисциплины, максимального использования всех резервов производства, усиления режима экономии» и т.д. Однако, как верно заметил профессор А. В. Островский, «ничего подобного нет ни в опубликованном сообщении о декабрьском Пленуме ЦК, ни в архивных материалах этого Пленума», ни в выступлении самого Л. И. Брежнева, который «специально отмечал, что в 1969 году перевод предприятий на новую систему хозяйствования продолжался»[1160]. Более того, многочисленные оппоненты Р. Г. Пихои и Ко, в частности Р. М. Нуреев, Ю. В. Латов, О. В. Орусова и другие[1161], считают, что, во-первых, процесс «скручивания» реформы начался чуть позже, только в 1972–1973 годах, и, во-вторых, чисто формально косыгинскую реформу «никто не отменял, ее как бы разбирали по частям», например, путем увеличения числа утверждаемых плановых показателей, которые уже в 1972 году выросли на 13%. Кстати, именно тогда в плановые показатели всех предприятий вернулись две ключевые позиции сталинской экономической модели: задачи по снижению себестоимости продукции и материальных затрат на ее производство. Кроме того, к показателям валовой и товарной продукции прибавилась и реализуемая с учетом выполнения поставок по договорам «нормативно чистая продукция».

Совершенно очевидно и то, что объяснять причины «скручивания» косыгинской реформы только событиями Пражской весны, ставшими прямым следствием совершенно провальной экономической «реформы О. Черника — О. Шика», совершенно примитивно. Посему целый ряд авторов (Л. И. Абалкин, В. С. Павлов, В. В. Попов, Н. В. Цхададзе, Р. С. Аллен[1162]) совершенно верно говорят о том, что процессу свертывания «первой» косыгинской реформы способствовали и многие существенные недостатки, присущие ей самой, поскольку: 1) чисто формально эта реформа предоставляла государственным предприятиям достаточно широкое поле для маневра, однако все же не смогла создать рачительного хозяина на производстве, так как «парадигма прибыли» так и не смогла преодолеть отчуждение работника от средств производства; 2) ущербность реформы во многом определялась повальной абсолютизацией прибыли как главного и обобщающего экономического показателя, хотя все прекрасно понимали, что ее можно было получать как за счет оптимизации производства, так и путем искусственного повышения цен и выпуска менее качественной продукции; 3) подавляющее число предприятий были кровно заинтересованы в повышении «рублевого» вала произведенной продукции и увеличении ее себестоимости, что противоречило основам сталинской модели советской экономики; 4) при этом те же госпредприятия были абсолютно не заинтересованы в обновлении своих основных фондов и усовершенствовании технологии производства, поскольку при такой модернизации себестоимость продукции неизбежно снижалась бы, хотя сама норма прибыли определялась именно ее себестоимостью; 5) придав самостоятельность госпредприятиям, которые по-прежнему оставались в рамках конкретных министерств, а, по сути, монополий-корпораций, авторы реформы оторвали их от отраслевых КБ и НИИ, лишив последних производственной базы и доступа к материальным и финансовым ресурсам; 6) фонд заработной платы предприятий стал целиком зависеть не от реального объема произведенной товарной продукции, а от численности их работников, поэтому применение округленноуравнительного принципа планирования фонда зарплаты автоматически вело к тому, что сокращение их численности также автоматически уменьшало и фонд самой зарплаты; 7) сохранялся старый принцип определения расхода материальных ресурсов на ценовой эквивалент валовой продукции. В результате возникла патовая ситуация: чем выше были материальные затраты, тем было больше «законных» оснований для получения более высокой отпускной цены, что неизбежно приводило к расточительству производственных ресурсов и росту розничных цен; 8) активное стимулирование производства сверхплановой продукции порождало у руководства многих предприятий т. н. «производственный эгоизм», то есть неуемное желание сознательно занизить государственные планы, поскольку их перевыполнение сулило им гораздо больше выгод, чем работа по утвержденным хозяйственным планам; 9) ввиду подобной практики, которая была на руку не только предприятиям, но и их министерствам, в существующий хозяйственный механизм стал внедряться механизм инфляции и «плановой анархии»; 10) нарушение пропорции между ростом производительности труда и резким ростом заработной платы, которая заметно опережала первый показатель, привело к острому потребительскому кризису и обострению проблемы дефицита уже в 1969 году. Прибыли многих хозрасчетных предприятий, которые перестали изыматься в государственный бюджет, стали конвертироваться в наличные рубли и стремительно наполнять потребительский рынок, что, с одной стороны, создало острый дефицит самых ходовых товаров и услуг, а с другой стороны, привело к резкому увеличению личных счетов в сберегательных кассах страны. Достаточно сказать, что в 1965–1970 годах наличный оборот увеличился на 76%, или 9,6 млрд. руб., денежные доходы граждан страны выросли на 57%, а вклады в сберкассы увеличились почти в три раза — с 19 720 до 56600 млн. руб. [1163] Иными словами, одной из главных причин остановки реформы стал «разгон инфляции за счет завышения предприятиями цен и перекачки средств в фонд заработной платы». Вместе с тем, как указал профессор Р. А. Белоусов, к концу пятилетки 62% всей прибыли, полученной промышленными предприятиями за этот год, было перечислено в бюджет в виде «свободного остатка прибыли» (40%), платы за фонды (17%) и рентных (фиксированных) платежей (5%)[1164]. Причем, по мнению того же Р. А. Белоусова, который считается признанным знатоком экономики советского ВПК, связано это было главным образом с возникновением денежного дефицита, ставшего прямым следствием нового витка гонки вооружений.

Кроме того, целый ряд авторов, в частности Е. Т. Гайдар и Ю. В. Латов, уверяют, что «свертывание косыгинских реформ можно рассматривать… как яркий пример «ресурсного проклятия» страны», которое в конечном счете «стало не стимулом, а тормозом развития» советской экономики. Явный «рост настороженности брежневского режима к прорыночным инновациям почти совпал с «нефтяным шоком» 1973 года», когда «резкий рост мировых цен на нефть и газ в сочетании с началом активной разработки новых месторождений Западной Сибири (прежде всего Самотлора, где «большую нефть» стали добывать с 1968 года) позволил советскому руководству получать от экспорта энергоресурсов очень высокие доходы» и «за счет этой природной ренты решать многие продовольственные проблемы», в том числе путем импорта зерна[1165].

Надо сказать, что традиционная точка зрения, давно представленная во всей литературе, состоит в