Том 2. Дни и ночи. Рассказы. Пьесы - Константин Михайлович Симонов

Грубек. Что сегодня ночью?

Франтишек. Куда вы пойдете? Почему завтра утром? Что такое завтра? О чем ты говоришь?

Людвиг. Ни о чем.

Франтишек. Что ты знаешь, говори!

Людвиг. Ничего я не знаю.

Тихий. Вы мне не сможете дать какой-нибудь пиджак?

Франтишек. Пожалуйста. Принеси, Людвиг.

Тихий. Ну… (Целует руку Божене.)

Божена. А знаете, вы уже не такой толстый, честное слово!

Тихий. Нет, я толстый и старый, пани

Божена. Очень толстый и очень старый.

Людвиг подает ему пиджак.

Да, не сходится.

Далекая и неожиданная стрельба. Мачек тушит одну из ламп, идет к другой.

Грубек. Нет, это уже лишнее. Я не кошка, я не вижу в темноте.

Франтишек. Что такое? Опять облава?

Людвиг срывается с места и бежит по лестнице наверх.

Куда ты, Людвиг?

Людвиг. Сейчас приду. (Уходит.)

Тихий. Что же это такое?

Маша (спокойно). Наверное, восстание.

Мачек. Какое восстание?

Маша. Наверное, ваши восстали против немцев. Мы шли с Боженой, и я все время думала: почему ваши не восстают? Я ей говорила…

С лестницы спускается Людвиг, в руках у него револьвер.

Франтишек (хватая его за плечо). Ты никуда не пойдешь! Довольно с меня того, что Стефан воюет бог знает где, а может быть, уже убит. Довольно с меня всего.

Людвиг (мрачно). Это сигнал! Пусти!

Франтишек. Что?

Людвиг. Я тебе говорю: пусти! Пусти меня!

Франтишек. Откуда у тебя револьвер?

Людвиг. Револьвер? У меня револьвер давно, еще с тех пор, как… (Смотрит на Грубека и Мачека.) У меня револьвер с тех пор, как мы прятали тут того русского, парашютиста. Он мне дал этот револьвер, когда уходил. Он мне сказал: «Когда тебе будет семнадцать лет, мы, наверное, уже будем где-нибудь около вашей Праги, и тогда ты возьми этот револьвер и тоже воюй!»

Грубек. Франтишек, пусти его. Дай я поцелую тебя, Людвиг, пусть хранит тебя бог! (Франтишеку.) Да поцелуй же сына! Он молодец у тебя!

Франтишек целует Людвига.

Тихий (Людвигу). У тебя только один револьвер?

Людвиг. Конечно. А разве вы умеете стрелять?

Тихий. Сколько тебе лет?

Людвиг. Семнадцать.

Тихий. Когда тебе было восемь, я был лейтенантом испанской республиканской армии. Ты маленький негодяй и нахал, вот кто ты! Но я иду с тобой, черт возьми! И не смотри так на мой живот, негодяй! Не смотри на мой живот! (Выходит вместе с Людвигом.)

Занавес

Картина вторая

Там же. Прошло три дня. Из гостиной, прихрамывая и держась рукой за стену, выходит Маша. Застонав, садится в качалку. На ней мужской халат почти до пят, с подвернутыми рукавами. На ногах мужские шлепанцы. Большие стенные часы громко бьют полночь. Маша вздрагивает. Сверху спускается Божена в нарядном платье. В руках у нее другое платье, чулки, туфли.

Божена. Не спится?

Маша. Мне захотелось походить… За эти три дня стало почти совсем не больно…

Божена. А я принесла тебе платье, мое любимое. Оно какое-то девичье. Оно пойдет тебе. И туфли… Боже мой, как приятно опять почувствовать себя чистой, благоухающей! Я сегодня три часа просидела в ванне. Только мы с тобой можем это понять. Да?

Маша. Почему только мы?

Божена. Ну, не только мы, ну, еще десять миллионов. Я знаю, что ты скажешь. Но сейчас… сейчас я хочу думать только о нас с тобой. Горячая вода… Ты – худенькая. Я ушью тебе платье. Ты снимешь этот нелепый старый халат. (Гладит халат рукой). Этот милый, добрый старый халат Стефана. Стефан ходил по утрам в этом халате и вечно свистел. Мы с ним близнецы, но он гораздо веселее меня. Веселее и лучше.

Маша. А где он сейчас?

Божена. Не знаю. Три года назад он был у вас в России, кажется, воевал или собирался воевать. (Насвистывает.) Милый старый халат. (Подходит к зеркалу.) В этом платье я в последний раз была на студенческом балу со Стефаном. Я тебе нравлюсь?

Маша. Очень.

Божена. И себе тоже.

Выстрелы.

Сколько еще будут стрелять? Ты всегда все знаешь. Когда наконец придут ваши?

Маша. Если наши не придут сегодня или завтра, будет плохо. Немцы снова заняли три четверти города.

Божена. Откуда ты знаешь?

Маша. Мне сказал Людвиг.

Божена. Почему он сказал это только тебе? Да, да, знаю, он сказал тебе потому, что ко мне он относится несерьезно. Он хочет, чтобы я бежала к ним на улицу и носила им патроны. А я не могу. Я достаточно испытала за эти два года. Я хочу жить. Я не могу сейчас носить патроны. Ну, выругай меня, ну, скажи, что я дрянь!

Маша. Ты пришла бы домой на пять дней раньше, если бы не тащила на себе меня.

Божена. Молчи!

Маша. Ты очень хорошая, только…

Божена. Что?

Маша. Только ты и вы все… еще мало что видели…

Божена. Я мало видела? Боже мой! Я мало видела! Что же тогда было у вас?

Маша. Я рассказывала тебе.

Божена. Да, да… Но нет, не будем об этом. Ах, что бы я дала за то, чтобы увидеть, как ты слезаешь с поезда, идешь по улицам, как приходишь домой, встречаешь своих, как они радуются. А? Что же ты молчишь?

Маша. Я из Сталинграда.

Божена. Ну, а вдруг как раз твой дом… Ведь не каждый же дом…

Маша. Каждый.

Божена. Ну, а если… если ты не найдешь там своей мамы… Ты вернешься в город? Куда же ты пойдешь?

Маша. В свой райком комсомола.

Божена. А откуда ты знаешь, что там все живы?

Маша. Кто-нибудь жив. (После паузы.) Знаешь, я лежала и думала. Вот я родилась в селе Городище, Калачского района. Вот если мы встретились с кем-нибудь из городищенских в Калаче, мы говорим: «Мы – земляки, городищенские». А в Сталинград приехали, встретились с кем-нибудь из калачских и говорим: «Мы – земляки, калачские». А в Москве встретились с кем-нибудь из сталинградцев, говорим: «Мы – земляки, сталинградские». А за границу поедем, говорим: «Мы – земляки, русские». Неужели же не настанет такое время, чтобы встретились люди и сказали: «Ты с Земли и я с Земли, с одного земного шара, – значит, земляки»?

Несколько глухих взрывов. Долгое молчание.

Покажи мне платье.

Божена. Нравится?

Маша. Да.

Божена. А туфли? (Показывает туфли.)

Маша. Хорошие. Но только я никогда не ходила на таком каблуке. (С трудом поднимается с кресла, делает два шага к зеркалу.)

Божена. Куда ты?

Маша. Я хочу посмотреть, какая я. Давай приложим