Краткая история семи убийств - Марлон Джеймс

– Пап, ты был на нашей свадьбе. Так что перестань вести себя так, будто об этом тоже забыл.

Сын смотрит на меня и одними губами выговаривает: «Извините за все это».

– И вообще, пап, пора вернуть мисс Палмер ее жилье. Она и без того уже с нами хлебнула.

– Как я сюда попал?

– Вас похитили, папа.

– Никто меня не похищал, тупая ты задница. Думаешь, той мелкой чернушке хватило бы сил меня похитить?

«Мелкой?»

– Пап, мы ведь с тобой говорили… Помнишь, у нас был разговор о твоих затмениях?

– Я где?

– Вы в Бронксе, папа.

– Чушь. Кто это в затмении оказывается в Бронксе?

– По всей видимости, вы, папа.

– Кто-нибудь может заткнуть эту суку?

– Пап, ну в самом деле хватит. Прекрати и выходи наружу.

– Ну, ты шутник…

– Ладно, пап, ладно. Пусть я шутник. Тогда что за умник великовозрастный только что допер, что находится в сортире чужой женщины посреди Бронкса, да еще и понятия не имеет, как сюда попал? Это я-то шутник? Уж не знаю, как ты попал в квартиру этой бедной женщины, хотя мне и до этого дела нет. Но если ты хочешь, чтобы она вызвала полицию, которая утащит тебя за задницу в тюрягу за взлом с проникновением, если чего не хуже, то мигом вылетай отсюда, пока еще можно уйти!

– Я не собираюсь…

– Я сказал, мухой, Кен!

Ко мне бочком близится жена.

– А вон то креслице, это у вас «дениш модерн»? – скороговоркой интересуется она.

Я отвечаю, что нет (знала б она, что этот самый «модерн» буквально на днях просто выставили на улицу). Вообще она ведет себя, как обычная богачка. Они все одинаковые, даже на Ямайке. Если б не браслеты, они бы и не знали, для чего им руки. Наконец появляется Кен (понятное дело, никто теперь не должен знать, что я его так называла). Вид у него примерно тот же, только волосы уже не как у пожилой кинозвезды: одна прядь свесилась на бровь. С чопорно выпрямленной спиной он покидает мою квартиру, держа руки перед собой, будто на них надели наручники.

– Гейл, дорогая, ты не проводишь папу к машине? Мне б тут хотелось сказать несколько слов…

– С этой сученцией я никуда не пойду.

– Дорогой, может, ты сам отведешь своего отца?

– А ну, вон из дома этой женщины, оба! Вниз к машине, шагом марш!

Жена уходит, рассеянно покручивая на своем запястье браслет, словно тот обладает некой самостоятельной движущей силой. Мистер Колтхерст перед уходом смотрит на меня – не по-снобистски, сверху-вниз-снизу-вверх, а как дети, глаза в глаза. Я отвожу взгляд первой и не смотрю ему вслед.

– По-моему, мы с вами не встречались, – усаживаясь на тот самый «дениш модерн», заводит разговор сын.

– Нет. Вы были на работе.

– Точно. Вы ведь Доркас, верно?

– Да.

– Так как он сюда попал?

Не знаю, отвечать ему или просто посидеть, поразглядывать. Он, кстати, тоже похож на Лайла Ваггонера. Интересно, ему польстит или, наоборот, уязвит, если сказать, что они смотрятся как два брата?

– Это он потянул меня из дома. И остановить его у меня вряд ли получилось бы. Оставалось только идти следом, чтобы он ни во что не влип.

– Но Бронкс… Ваша квартира…

– Между нами ничего не было.

– Мисс Доркас, мне это, признаться, без разницы. Так вы знали специфику насчет моего отца?

– Ваша жена мне ничего не объяснила. Но я вижу, что-то такое было, раз вы обратились в бюро.

– Для отца каждый день внове.

– Каждый день, он для всех новый.

– Да, но для него внове всё. У него такая специфика.

– Я что-то не вполне понимаю.

– Он не помнит. Не запоминает ни вчера, ни сегодня. Ни о том, что встретил вас, ни что ел на завтрак; завтра к полудню он даже не вспомнит, что сидел у вас в ванной.

– Вы прямо как кино рассказываете.

– Оно и есть кино. Очень, очень длинное. Кое-что он помнит безупречно – как завязывать галстук и шнурки, где у него банк, какой номер соцстраховки, – но президент у него по-прежнему Джимми Картер.

– А Джон Леннон все еще жив.

– Что?

– Да так, ничего.

– Неважно, что и как вы ему говорите, на следующий день он это забывает. Не помнит ничего примерно с апреля восьмидесятого. Хотя помнит, что у него есть мы; помнит, что ему ненавистна моя жена, – из-за размолвки, что случилась у них в тот самый день, когда это произошло; жизнь для него сплошной сюрприз, который ему что ни день подкидывают дети. Мама для него умерла всего как два года, а не шесть лет назад; ну, а когда пытаешься втолковать ему, он ничему этому не верит. Да и зачем оно ему, каждое утро начинать с чувства утраты? Слава богу, что он на этом хотя бы не фокусируется. Вот вы видели, как он прошел мимо вас? Как чужой. А ведь он провел с вами весь день. В этом гребаном Бронксе…

– Что же с ним такое?

– Долгая история. Болезнь, начавшаяся с какого-то дня. Спустя четыре года ни намека на улучшение.

– Он и не помнит про то, что забывает?

– Нет.

– А болезнь прогрессирует?

– Честно сказать, не знаю. Я не замечал.

Ну что ж, это не так уж плохо.

– Вам следует знать: ваша предшественница потому и ушла.

– В самом деле? Это не то, что…

– А?

– Да так, ничего. Ушла, значит?

– Да. Видимо, за несколько недель это ее притомило: всякий раз заново представляться чудаковатому старику, который не может взять в толк, зачем она здесь. При всем этом она не могла воспринимать его как больного, хотя была приставлена именно для этого. С ним, говорит, все время как на вулкане: вот-вот рванет.

– А ведь он не старый.

– А?.. Ну да, наверное, нет. Ладно, пора везти его домой. Завтра позвоним к вам в агентство, поставим в известность, что отлучка произошла не по вашей вине. Попросим замену…

– Не надо.

– Чего не надо?

– Не надо никуда звонить и ни о чем просить. Я остаюсь.

– Вы уверены?

– Да, уверена. Остаюсь у вас.

Ой, бли-ин, какой неосмотрительный мазафакер. Я взял его сразу, как только он переступил через порог. В смысле, сшиб с катушек. Хоть бы свет включил, когда входил. И вот теперь он сидит на своей табуретке, понуро, как двоечник, со связанными за спиной руками. Я думал для начала малость попетушить его. Не знаю почему – может, потому, что он свежий с холодка, или просто у меня желание такое… Короче, не знаю.