Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

Бездомный и далекий друг метафорически связан именно с этой сферой – сферой письма, а потому принадлежит миру совершенно иному, нежели мир отца. Но как в таком случае объяснить особую связь между отцом и далеким другом?

Если отталкиваться от биографического контекста, ответ мог бы звучать так: для Кафки письмо – это жизненная сила, противодействующая силе отца. Писательство давало ему убежище от сверхсильного отца. Но он также понимал, что человек привязан к своей противоположности, а потому и в писательстве отец тоже присутствует. В «Письме к отцу» Кафка называет свое творчество «намеренно оттягиваемым прощанием с Тобой».

С этой точки зрения вовсе неудивительно, что в рассказе отец оказывается «представителем»[80] далекого друга, потому что все – такую интерпретацию дает сам Кафка – «целиком громоздится вокруг отца»[81]. В том числе мир далекого друга и даже мир писательства.

Теперь Георг остался один на один с отцом. Но почему все-таки приговор имеет столь огромную силу, почему Георг так спешит привести его в исполнение, жертвуя собой?

Здесь, как и прежде, мы видим, насколько плохо Георг знаком с самим собой. Из-под поверхности осознанного отношения к отцу доносится гул иного, бессознательного, во всяком случае самим им непонятого отношения. То же можно сказать и об отношениях с далеким другом. Очевидно, что и он оказывается кем-то совершенно другим – не тем, кем хотелось бы Георгу, а потому и в общении с ним сохраняется та же двусмысленность. Раздраженная реакция невесты тоже дает Георгу понять, что он не до конца разобрался в своих чувствах к ней.

Действительность, в которой живет Георг, тем самым оказывается подорвана, она двусмысленна и полна сюрпризов – в случае Кафки зачастую неприятных. Но не обязательно все должно быть именно таким. Со структурной точки зрения сквозь подобную амбивалентность может прорваться и что-то спасительное, освобождающее; великое превращение не обязательно должно приносить несчастье, оно может вести и к спасению. Катастрофический и эпифанический моменты смыкаются друг с другом.

В «Приговоре» в жизнь Георга вторгается именно катастрофа, и между тем приходит она не только извне, но и изнутри. Причиной тому сам Георг: скрытая в нем сила отца ждет момента, чтобы вырваться наружу. Снаружи – неопрятный и запущенный отец, внутри – отец сверхсильный, ставший частью личности сына[82]. Георг хочет укрыть его, но тот брыкается и пытается встать в полный рост, чтобы оказаться выше Георга. Он, словно охотник, преследует Георга внутри и снаружи, доводя того до самоубийства.

Но это еще не все. Георг также слышит, как за его спиной отец обрушивается. Вероятно, его подкосил удар.

Таким образом, Георг понимает – и в этом изюминка рассказа, – что тащит за собой в небытие и отца. Несчастье и счастье идут рука об руку.

Это обоюдное уничтожение, вероятно, объясняет то прямо-таки экстатическое счастье, с которым Кафка на исходе ночи оканчивает свой рассказ. В дневнике он фиксирует этот незабываемый момент облегчения и разрядки. А в письме к Максу Броду он даже замечает по поводу последнего предложения рассказа: «В этот момент мне в голову пришла мысль о сильной эякуляции»[83].

Кафке, едва завязавшему знакомство с Фелицией, хочется на мгновение ощутить облегчение, освободиться – по крайней мере в символическом пространстве – от желания жениться. И от отца.

После незабываемой ночи, за которую был написан «Приговор», Кафка, уже лежа в кровати, передает в бюро извинения за свое отсутствие: «Сегодня утром у меня был небольшой приступ слабости <…>. Но совершенно точно ничего опасного»[84]. Свои ранние тексты Кафка называл «Созерцанием» или «Описанием». Начиная с «Приговора», как он считает, ему открывается новое измерение письма. Лишь в «Приговоре» удалось добиться «полнейшей обнаженности тела и души», благодаря чему только и можно достичь «бесспорности рассказа»[85] в подлинном смысле.

Иными словами, тут идет речь о переходе от внешнего созерцания к внутреннему действию, от сознания к бытию. «Ненавижу дотошный самоанализ, <…> жить так, как подобает, а не гоняться, как собака за собственным хвостом»[86], – гласит дневниковая запись, сделанная годом позднее. Письмо для него – нечто большее, нечто иное, чем просто самонаблюдение. Письмо, к которому стремится Кафка, – это не наблюдение за душой, а душа в действии. «Созерцатель души, – значится в другой заметке, – не может проникнуть в душу <…>. А потому она неизбежно остается непознанной»[87].

Нужно переменить сторону, перейти от созерцания к внутреннему действию. Лишь тогда человек вступает в связь с тем бытием, которое есть он сам. Мгновения письма, в которые это удается, – наилучшие. Все, что свершается в эти моменты, оказывается «бесспорным и удивительным»[88].

Для Кафки подлинное письмо – это избыток, высокая интенсивность жизни, а не просто ее созерцание. В таком письме есть что-то непроизвольное. Оно случается, его нельзя просто взять и сделать. «Приговор» поражает его тем, что история развернулась перед ним сама собой. Об этом безошибочно свидетельствует тот факт, что она была написана на одном дыхании. Именно это Кафка считает удавшимся актом письма. Исправления вносятся сразу же, в непосредственном потоке письма. Правка манускрипта задним числом у Кафки встречается очень редко. Романы обрываются в тот момент, когда поток письма иссякает. Поток письма сам прокладывает себе путь. У Кафки нет замысла, деления на части, экспозиции. Вот как он описывает процесс письма в случае с «Приговором»: «Сев за письменный стол после воскресенья настолько неудачного, что хоть кричи, я поначалу намеревался <…> написать о войне, о молодом человеке, который наблюдает из своего окна за толпой проходящих по мосту людей, но затем все вдруг завертелось под моими руками…»[89]

Кафка чувствует себя максимально живым, когда получается отдаться непредсказуемому и неконтролируемому процессу письма: например, когда он дает вовлечь себя в лабиринтообразный мир канцелярий и чердаков в «Процессе»; или когда его захватывают вышедшие из-под контроля истории, ветвления и кружения в нескончаемом приближении к Замку из одноименного романа. При этом не предполагается никакого прибытия, разгадки, разрешения.

Тот, кто живет, не тот же, кто наблюдает или рефлексирует. Это заметно и по Георгу – если вновь обратиться к «Приговору», – ведь он тоже, будучи наблюдателем, запутался в неискренности и не может сблизиться с самим собой. Но в одно мгновение, сделав зловещий рывок, он становится деятелем, и лишь после этого действительность роковым образом показывает ему свое опасное жало. Георг представлен человеком, который удивляется самому себе. Он удивлен тем, что пишет теперь письмо