Жаклин Жаклин - Жан-Клод Грюмбер

давал на прочтение пьесу или, вернее, находил среди перегруженных профессионалов добровольца, согласного прочитать одну из наших пьес, ответ был неизменным: «Угу, недурно, но это не Беккет». Это был не Беккет. Никогда это не был Беккет. Ни Беккет, ни Коппи. Но ты — ты читала все мои пьесы ночами, когда я спал, и они тебе нравились. Ты смеялась, ты плакала. Ни Сэмюэлю, ни Фаусто не повезло так, как мне.

Все в той же рубрике некрологов, на сей раз в зарубежном отделе, сообщают о смерти Керка Дугласа в возрасте ста трех лет. Ты любила его, обожала, и я любил, обожал его тоже. И как мы гордились, как гордились, зная, что он из наших! Так же, как и Джонни Вейсмюллер, первый Тарзан, и Фред Астер, чудесный Фред Астер, настоящее имя Аустерлиц, и Тони Шварц, он же Кертис, Викинг.

Да-да-да-да, так мы и жили, силясь узнать, кто наш, а кто нет, среди великих, фениксов, гигантов этого мира. Нам было так необходимо, после этого выплеска ненависти, плевков, лжи, убийств, унижений, сплетен, всех этих лет, когда мы бежали, прятались, попадались полиции нашей же страны и выдавались убийцам детей, матерей, больных, да, нам была так нужна победа. И да, мы выпрямляли спину, увидев Керка на коне или распятым в «Спартаке».

Берег мечты

Я вижу тебя наконец в потоке спешащих прохожих с чемоданами на колесиках, они пересекаются, сталкиваются, одновременно пытаясь проскользнуть между автомобилями, велосипедами, мотоциклами и прочими машинами с рулем, колесами и педалями. Я машу тебе руками, но ты как будто не видишь, и бурный поток оттесняет тебя от меня. Я чувствую себя потерянным, брошенным, а потом, потом — я, ничего не видящий, ничего никогда не видевший, — вдруг вижу твое лицо крупным планом. Твое усталое, осунувшееся лицо. И твои глаза, в которых нет больше того света, что озарял все вокруг тебя.

Я вдруг вспоминаю, что в этот день или в другой ты приложила к щеке машинку, типа электробритвы, древней, с несколькими головками, и эта машинка оставила на твоей щеке круговые следы, образующие словно ритуальный ацтекский тотем, боюсь, неизгладимый. И я спрашиваю себя: как ты, всегда пекшаяся о красоте своего лица, вышла такой в толпу, будто и нет следов, и на губах твоих нет даже улыбки, и нет блеска в глазах. И внезапно, внезапно мне тебя жаль. О, как мне тебя жаль! Мне жаль тебя так сильно, так ужасно, что мои глаза выкатываются в неистовом желании снова увидеть эти концентрические следы, навеки запечатленные на твоей щеке, и расшифровать их тайный смысл, но я их больше не вижу. Хуже того, я не вижу больше ни твоего лица, ни твоих глаз, как будто тебя и не было никогда, как будто никогда не было меня.

Есть только эта улица на берегу, полная спешащих прохожих, заплутавших туристов и путников, замученных бытом, которые сталкиваются, торопясь на гипотетический вокзал в тщетной надежде сесть в поезд, которого нет, как тебя и меня.

И я остаюсь так, лежа навзничь и утирая влажные глаза дрожащей рукой. Не знаю, должен ли я встать или попытаться снова уснуть, чтобы, как знать, найти тебя где-то не здесь, в обстановке, более благоприятной для радости встречи после разлуки.

Скверные неновые новости из квартала Сена-Бюси

Красота покидает квартал. Вчера утром наша соседка из бистро «Олд Нави» или покойного «Мондриана» тоже ушла. Ей было семьдесят девять. Вот так две первые красавицы на восьмом десятке улетели в небо Сен-Жермен, как дым от их двух ежедневных пачек с золотыми кончиками, с фильтром или без. Скажу тебе честно, я все больше чувствую себя жертвой ловкого фокуса.

В понедельник 15 апреля мы праздновали у Ольги, Жанны и Жан-Марка пятилетие нашего маленького чуда. Полюбовались, как ловко она задула свечи, и ушли домой. Я предложил вызвать такси, но ты сказала, что предпочитаешь немного пройтись и поймать машину по дороге. 4 мая, три недели спустя, все было кончено для тебя, для меня, для Ольги, и навсегда. У меня было то же впечатление карточного фокуса, когда ушла Анна Карина[17]. Я видел ее незадолго до этого, она сидела на террасе ресторана, совсем рядом, со своим мужем. При виде меня он любезно предложил, зная, что я один, присоединиться к ним. Я отказался, я вообще избегал пар и здоровых людей. Ничто не предвещало, что Анне Карине осталось недолго. Вы обе до самого конца создавали иллюзию здоровья вашей неизменной красотой.

Все эти месяцы Жанна, ты знаешь, не хотела говорить о тебе, ни со мной, ни даже с Ольгой. С недавних пор она снова о тебе заговорила. Она даже нарисовала нас с тобой рядом. Сказала, что нарисует тебе красивые глаза, и пририсовала огромные ресницы на весь лист. А потом, совсем недавно, она заявила Ольге, что готовила лучше всех в семье бабуля. Какую же радость я ощутил, узнав это. Значит, по твоей тертой морковке и манной каше на воде она скучает так же, как скучаю я. Ты победила Розеттины деликатесы, и гастрономическую кухню Паскаля, и отцовскую кормежку Жан-Марка, и даже Ольгины материнские лакомства. Как бы дать тебе знать?

Что тебе еще сказать? У нас зима и забастовка. Не топят, и не ходит транспорт. В Австралии 49 градусов и горят леса. А я ненавижу весь свет и самого себя ненавижу тоже. Я ненавижу себя и ненавижу мир, который продолжает жить без тебя как ни в чем не бывало. Я чувствую, что неспособен воздать тебе должное. Мараю страницы, вместо того чтобы воздвигнуть бумажный памятник, который обещал поставить тебе. Памятник по образу и подобию твоему, простой и серьезный, чувственный и прекрасный.

Вдобавок тебя больше нет, чтобы одевать меня, а я не в состоянии зайти в магазин и купить себе что бы то ни было. Тем хуже, дотяну до дембеля с одеждой, которую выбрала мне ты. Я осознаю, что изо дня в день все больше люблю повязывать на шею твои шарфики, ношу твой халат, якобы он теплее, и даже едва удерживаюсь, чтобы не надеть одно из твоих платьев. Жанна уверяет меня, что твои платья мне не пойдут. Однако на нарисованном ею нашем портрете в полный рост, где дедуля и бабуля с красивыми глазами стоят рядышком, она одела нас обоих в платья.

Но я заговорился… Видишь, какой я рассеянный. Хочу