Жаклин Жаклин - Жан-Клод Грюмбер

та, в которой мне полагалось спать, тоже гигантской, но почему-то без кровати — вместо нее был стол, и я сидел на нем по-турецки, утопая в груде бумаг, которые, наверное, должен был разобрать и рассортировать.

Ты крикнула мне на ходу, как кричит мать своему ребенку, даже не взглянув на него: «Ничего не выбрасывай, не показав мне!» Потом, не замедляя шага и даже не думая останавливаться, ты царственно вышла в другую дверь, а за тобой по пятам следовала Ольга, тоже с важным видом. Она шла, словно привязанная к твоей юбке, держась очень прямо, одетая по-праздничному. И тут мне бросилось в глаза ваше сходство. Ей было не больше десяти, а ты, казалось, вступила в свою пору ревущих и блестящих сороковых. Вы горели одним огнем, одной энергией.

Я сидел в прострации и словно тонул, поглощенный морем старых бумаг, наверное, черновиков, оборванных, незаконченных текстов, или, хуже того, остатков бумажной волокиты, связанной с твоим уходом. Вы обе прошли мимо, словно торопясь куда-то, и ваша почти военная энергия буквально натолкнула меня на мысль о женской силе и моей мужской слабости.

Последние новости с фронта

«Самый дорогой» расходится как горячие пирожки. Все его хотят, кто прочесть, кто подарить, кто поставить спектакль, снять фильм, сделать ревю. Скажется ли это на остальном моем репертуаре? Распространится ли он по территории Франции, эмигрирует ли в ближние и дальние страны? Я не знаю, и, честно говоря, мне плевать, потому что тебя больше нет со мной, чтобы разделить то, что должно было стать нашей общей радостью. Хлеб скорби едят в одиночестве и пережевывают долго, так трудно его проглотить.

Весь мир хочет пригласить меня — от Бразилии до Юго-Восточной Азии. Мне предлагают турне по французским лицеям в Южном полушарии, где я никогда не был. Увы, моя половинка, которая любила путешествовать, ушла и оставила одну ту половинку, которая путешествия ненавидит. Я помню, как ты хотела в Японию. «Самый дорогой» скоро выйдет на японском. Ты могла бы, абы-кабы, мы могли бы, если бы да кабы… А я лишь попробую добраться до нескольких лицеев и коллежей в Парижском регионе.

Да, мы могли бы на склоне дней метаться с континента на континент, как ты того хотела. Я бы, конечно, делал это без удовольствия, но чтобы доставить удовольствие тебе, как доставлял всегда. Следовать за тобой, всегда следовать, сопровождать тебя, смотреть, как ты восторгаешься, любуясь пейзажами, городами, небом, морем. Все, все в красоте мира волновало тебя и окрыляло. Все творение возвышала ты своим взглядом. А я восторгался, видя, как восторгаешься ты.

Если есть где-то наверху организатор подвохов, он может быть доволен, этот фокус ему удался: преподнести мне мир на серебряном блюде и отнять единственную причину желать его отведать.

Звонит будильник

Звонит будильник, я открываю глаз, и, о чудо, ты здесь! Сидишь со своей стороны на краю кровати. Ты уже не на ногах, но еще не легла. Спина прямая, руки на бедрах. Я не вижу тебя, потому что лежу к тебе спиной, а ты сидишь спиной ко мне. Не вижу тебя, но угадываю. Угадываю твои бедра, твои красивые руки, ровно лежащие плашмя. Угадываю твою коротенькую ночнушку из вышитой бумазеи. Ты скрестила руки, твои пальцы ухватились за подол ночнушки, и одним движением, одним-единственным, с грацией восьмидесятилетней девушки, ты взметнула ее над головой и уронила на подушку. Тебе, наверное, жарко, это из-за приливов. А мне холодно, не знаю, из-за чего. Я хочу коснуться твоей теплой спины кончиками своих холодных пальцев. Ты вздрагиваешь, трясешь головой, твои плечи весело ходят ходуном.

Сколько раз, сколько раз я вот так касался кончиками пальцев твоего затылка, сколько раз ты вот так встряхивала головой, сколько раз, несмотря ни на что, на тебя, на меня, я гладил твою спину, сколько раз ты вздрагивала, словно давая мне понять, что сейчас не время, что тебе надо сначала заняться нужными, важными, неотложными вещами: встать, надеть халат, летний или зимний, по сезону, выйти в гостиную, где ждет тебя на черном табурете, еще с вечера, пачка, ужасная пачка, иллюстрированная страшными и смешными фотографиями, пачка, из которой ты аккуратно извлечешь первую за день сигарету. Единственную, говорила ты, единственную, которая по-настоящему имеет значение. Сколько раз мои пальцы на твоем затылке…

Я еще не знал, увы, что переживал тогда мои самые горячие минуты, рискуя обжечь пальцы.

Я наконец поворачиваюсь к тебе, мои пальцы словно невольно вытягиваются, а тебя нет. Куришь ли ты уже в гостиной? Или на кухне затягиваешься второй? Видишь, моя красавица, не надо больше видеть снов, пришло время утренних постсупружеских галлюцинаций. Я натягиваю простыни и одеяло, закутываюсь в них и жду, когда успокоится сердце и согреются пальцы. Как знать, может быть, жду и твоего возвращения, после того как ты докуришь первую пачку? Будильник все еще звонит, в спальне пахнет табачным дымом. Кончиками моих ласкавших тебя пальцев я яростно придавливаю его кнопку. Заткнись! По ком ты звонишь, звонарь несчастья? Все мое время позади. Моя шагреневая кожа сжимается на глазах. Нет больше никакого резона вставать по утрам.

Падам-падам-падам

Перед самыми полуночными новостями, сидя в пустой кухне, старичок, вдовец, одинокий и отчаявшийся, цедит вечерний липовый чай и ждет полуночных новостей без особого нетерпения. Ему ни хорошо, ни плохо, скорее хуже, чем лучше… И вдруг «Опавшие листья», Монтан. Он не говорит и не поет, он просто артикулирует слова Превера на музыку Косма. «Опавшие листья», Монтан, «воспоминания и сожаления…»

Как он это делает, что просто песня, просто голос — голос Монтана, согласен, но все равно всего лишь голос — вот так, без предупреждения, вытягивает из тебя все, что ты чувствуешь, но не можешь сказать. И тем более написать, да что там, безутешный вдовец не может даже прошептать это за полночь в подушку в ночной тишине сам себе.

Как шансонетка, сочиненная Превером и Косма между грушей и сыром, без особых эмоций, за ресторанным столиком, чтобы прозвучать в фильме Карне и Превера[23], как эта песенка, написанная наспех, может вызывать такое волнение? В конце обеда, когда еще даже не убрана грязная посуда, песня готова, вечная песня. «Я так хочу, чтобы помнила ты дни счастья, когда друзьями были мы…» О черт! Помню ли я?! Я даже помню те далекие дни, когда не знал тебя и ты