Жаклин Жаклин - Жан-Клод Грюмбер

порвав ее, обещаю, со всей деликатностью, на которую, ты знаешь, я неспособен. Мои губы ощупью найдут твой сосок — правый или левый, неважно, я преданный фанат обеих твоих грудей, — я нежно сожму его кончик зубами, мой язык почувствует, как он растет и твердеет, этот чувствительный кончик самой живой на свете плоти, и я замру, не дыша, ничего не говоря и, главное, ни о чем больше не думая.

На рассвете я не отпущу тебя в это проклятое иное. Я удержу тебя, и мои руки пройдут по всему твоему телу и внутрь его. Тебе не придется даже тронуть меня кончиками твоих божественных пальцев, чтобы моя птичка пропела песню счастья и радости.

В нашей молодости и даже после ты говорила мне, какая со мной проблема: ты не можешь дотронуться до меня, чтобы я тотчас не изошел. Я никогда не знал, сожаление это или просто констатация. Твоя грудь до конца сохранила свое великолепие, свою трепещущую свежесть и идеальные пропорции. Я же после расстрела моей простаты утратил способность выращивать мою птичку, но вот желание однажды вернулось, такое же буйное, как в молодости, только при этом ничто не твердело во мне и не рос птенчик, выпавший из гнезда.

Ты лежала на больничной кровати, через два или три дня после операции, когда тебе удалили злокачественную опухоль и долю левого легкого, а заодно несколько маленьких узелков там и сям, «пара пустяков», как тебе сказали. Было по-летнему жарко и душно снаружи и внутри. В твоей палате без кондиционера ты дремала, лежа на спине, с обнаженными плечами и грудью, без малейшего стыда. Твои руки, в которые были вставлены разноцветные трубки, покоились на кровати. Ты лежала неподвижно. Я проскользнул в палату, дверь была открыта. Ты не пошевелилась.

Вот такой я тебя и увидел. Я залюбовался совершенством твоих плеч и великолепием твоей груди, как будто никогда не видел их раньше, и желание, да, желание взять тебя, обладать тобой охватило меня, хоть мне и остался лишь незатушенный кончик сигары, я желал обладать тобой, да, все мое желание возродилось и захлестнуло меня.

Вдруг ты проснулась, посмотрела на меня и зашептала, протягивая ко мне руку:

— Забери меня отсюда, родной, прошу тебя, прошу, я хочу домой, не хочу оставаться здесь, забери меня отсюда.

Я взял твою руку и очень крепко сжал ее, а потом поднес к губам настолько деликатно, насколько был способен в моем состоянии. Я подумал, что теперь все будет хорошо, и шепотом сказал тебе это.

— Все хорошо, родная, все будет хорошо.

— Забери меня отсюда, прошу тебя! Забери меня отсюда, родной!

— Тебя скоро выпишут, когда ты выздоровеешь.

— Нет, нет! Я хочу уйти сейчас же, сейчас же, прошу тебя, я не хочу здесь оставаться! Забери меня отсюда!

Ты не унималась, металась на кровати, умоляла, а мое желание все росло.

Вошла санитарка и попросила меня выйти, пока она займется туалетом больной. Я вышел, а когда вернулся, ты лежала на боку, укрытая простыней, и крепко спала. Я остался рядом с тобой, желание сжать тебя в объятиях и более того меня не оставляло.

Я вышел пройтись в парк Монсури по соседству, в надежде найти там немного прохлады, говоря себе, что твой рак побежден, а мое желание вернулось, и даже если не вернется хоть малость ригидности, желание сделает свое дело, вопреки мнению медицинского светила — простата-пшик-либидо-на-нуле, — да, профессор ошибался. Он не знал ни твоей сохранившейся в неприкосновенности красоты, ни силы моего желания и глубины нашей любви.

Пулидор

Сегодня или вчера Пулидор Раймон[14], Пупу, упал с велосипеда. Пулидор был моим кумиром после Затопека[15]. Твоим — нет, но одна прогулка привела нас к нему. Мы были где-то в провинции и поднимались по довольно крутому склону. Мы были молоды, ты поднималась, куря, попутно созерцая и комментируя пейзаж. Ты любила сельскую местность, как любила море, горы, реки, ты любила все. А я — я тоже старался любить все, в надежде, что ты немножко любишь и меня, хоть я совсем не похож на лучезарный пейзаж.

В общем, мы поднимались в нашем темпе, скажем так, неспешно. И нас тогда — ты курила, я уже говорил, — обогнала немолодая пара, моложе, чем мы сегодня, но старше, гораздо старше нас в тот далекий день. Им, казалось, было совсем не тяжело, они поднимались бодрым, веселым шагом. Не помню, кто из нас, ты или я, окликнул их:

— Надо же, вы, наверно, спортсмены!

— Мы — нет, наш сын.

— Ваш сын? Вот как? А какой спорт?

— Велоспорт.

— Велоспорт? Он участвует в «Тур де Франс»?

— Участвует в «Тур», да-да-да.

— Вот как, скажите пожалуйста! Кто же это?

— Ну, это не Коппи[16].

— Не Фаусто Коппи, но все же «Тур де Франс»! Кто он?

— Пулидор, Раймон.

— Раймон Пулидор!!!

— Он хороший мальчик, — сказала мать.

Отец подхватил:

— Хороший мальчик, точно, но на велосипеде он отнюдь не Коппи.

Снова мать:

— Благодаря ему мы ни в чем не нуждаемся. Он отдает нам почти половину того, что получает.

— На это грех жаловаться, точно.

Мать продолжала:

— Он добрый, такой добрый.

Отец:

— Да, он хороший сын, верно, все верно, но на велосипеде он не…

В этот день я понял, почему Пулидор не выигрывал и никогда не выиграет «Тур».

«Тур» был одной из моих жизненных целей, когда я был мальчишкой. Я хотел участвовать в «Тур де Франс», не для того чтобы выиграть, просто участвовать. Хотел, но не до такой степени, чтобы научиться ездить на велосипеде. И после того подъема по склону с родителями Пулидора я часто ловил себя на том, что воображаю себя Пупу и вспоминаю маму, которая думала, что я никогда ничего не добьюсь. Она спрашивала меня — помнишь? — когда ты была беременна, а мы еще не поженились, что я буду делать, оставшись один с пащенком на руках.

— Детей рожают женщины, мама.

— Она тебя бросит. С какой стати ей оставаться с тобой? Ты урод, а она красавица. Ты лодырь, а она работает не покладая рук. У тебя ни гроша, а у нее налаженное дело. Зачем ей быть с тобой?

— Любовь, мама. Ты никогда не слышала о любви?

— «Лямур, тужур лямур»!

Она улыбнулась. Она знала, что такое любовь.

— Любовь на хлеб не намажешь!

А потом, потом я как драматург стал своего рода Пулидором. Мы все были Пулидорами. Каждый раз, когда кто-то из нас