Жаклин Жаклин - Жан-Клод Грюмбер

тоже, ты ведь не выносила, когда тебя называли стилистом и говорили о твоих платьях как о новых произведениях. Все только теперь стало искусством, творчеством, культурой, шедевром.

Я пишу, как другие ставят памятники, чтобы почтить память своих усопших. Я пытаюсь воздвигнуть кончиком пера дворец из бумаги, доступный всем тем, кому не посчастливилось узнать тебя и, стало быть, полюбить.

Уму непостижимо, сколько людей, едва с тобой знакомых, говорят мне, что полюбили тебя сразу, что сразу почувствовали себя с тобой комфортно, что из нас двоих ты была теплее, понятнее, в общем, лучшей моей половиной. Я пишу и для тех, кто никогда тебя не встречал, чтобы они смогли узнать тебя, познакомиться, погулять в твоем дворце — о, он будет ближе к Почтальону Шевалю[9], чем к Версалю и Шамбору! Не будет он и Дворцом конгрессов — чтобы заходящие туда смогли прогуляться, задержаться, помечтать или выйти, ничего не увидев. Смогут они и закрыть книгу, если эта книга выйдет когда-нибудь в свет, и убрать ее, не прочитав, или даже выбросить походя в урну для бумаг, или положить у кровати на ночной столик и никогда не открывать, как это столько раз делали мы с книгами о любви, которые держали под рукой, но никогда не открывали, столько книг нам надо было прочесть о смерти, мертвых телах и прахе.

Чувственность, увы, не была ни моим приоритетом, ни моим делом, во всяком случае, но я признаю, что ты могла, ты должна была от этого страдать, ведь ты сама была чувственность. Эта книга, твоя книга, наша с тобой книга, если ей суждено быть, будет как твоя грудь или даже как моя раненая птичка, ставшая твоей птичкой, нашей с тобой птичкой, она будет благодатью неустанно возрождающейся любви. Нет, эта книга не будет посвящена тебе, она станет хрупким бумажным памятником, воздвигнутым восьмидесятилетним дебютантом, чтобы почтить твою вечную и нерушимую молодость и твою неподвластную времени красоту.

Ты приходила сегодня ночью, сказала мне утренняя серая мышка, я тебя не видел, было темно, и я спал. Я разве что едва слышал твой голос. «Чувственность, — прошептала ты мне, — не размазывается, как дневной крем по лицу или чернила по бумаге, она выходит из тебя помимо своей воли, помимо твоей воли, без твоего участия. Если ты захочешь ее написать, она взмахнет крыльями и улетит, прощальной лаской скорчив тебе гримасу и показав нос».

Родная

Родная, я в Ла-Потри, на лоне природы в нормандской глубинке, далеко от Довиля, Трувиля и Кабура, перенаселенных августовскими туристами. Возвращаюсь, прихрамывая, с памятной прогулки, не встретив ни одного живого существа из породы двуногих. Я долго глазел на белого быка; украшающие голову короткие рожки придавали ему вид бандюгана в каскетке, с гордостью выставившего напоказ свои яйца. Я смотрел на него, а он смотрел на меня, свысока, будто догадывался о состоянии моей птички, отныне бескрылой навсегда. Я первым опустил глаза. Как было мне, передвигающемуся на трех ногах, с зонтиком вместо трости, устоять перед его взглядом?

С Розеттой все в порядке, она держится, по крайней мере, я так думаю, мы с ней очень мало говорим, и не дай бог заговорить о тебе, потому что слезы могут пролиться с обезоруживающей легкостью по любому поводу и, главное, по поводу тебя. Паскаль и Каролина заботятся о ней с живительной добротой. Я представляю себе, нет, я знаю, до какой степени ей тебя не хватает. Мы с тобой были вместе почти шестьдесят лет, но с Розеттой вы, можно сказать, не расставались восемьдесят один год.

Теперь, родная, — если тебе не нравится или вдруг раздражает, что я называю тебя родной, дай мне знать обычным путем, ночью, — мне придется, и я заранее прошу меня извинить, придется поговорить о литературе, да, да, да, о литературе. Поскольку я не могу больше полный день наслаждаться прогулками по чудной нормандской глубинке в окрестностях Ливаро, как наслаждались мы в наши лучшие, не столь уж далекие годы, я обратил свои взоры на рагу, которое стряпаю изо дня в день вот уже несколько месяцев.

Мне бы не хотелось, чтобы ты думала, будто я горд и доволен тем, что´ явил миру о тебе и обо мне. Я бы хотел, родная, — решительно! — чтобы восславить тебя, иметь душу поэта и легкую руку песенника, помнишь, как ты любила песни, а я, жалкое ничтожество, их презирал, пока не жил с тобой.

Ты не раз рассказывала мне, что Жак, твой первый и недолгий муж, наш общий друг, когда ты ушла от него, плакал, слыша любую песню о любви или нелюбви. Любой популярный рефрен подкашивал его так, что он рыдал в голос. Я только пожимал плечами тогда, моя голова была нафарширована стихами: «Нет рассудительных людей в семнадцать лет»[10], я-то в свои двадцать был еще как рассудителен. Я пичкал тебя и твою сестру «Уснувшим в ложбине»[11], «Oceano Nox»[12]: «Вас сколько, моряки, вас сколько, капитаны…»[13] Вы вежливо слушали, но волновали-то вас песни. Надо ли говорить, что после твоего ухода любой рефрен, любая песня о любви вышибает у меня слезу. Душа поэта и легкая рука, да, но что поделаешь? Как только я сажусь писать о тебе, моя рука становится тяжелой, мое перо цепенеет, а ноги будто обули в грубые сабо, когда я пытаюсь говорить о любви, о нашей любви.

Теперь мне не нужны ни Брассенс, ни Виктор Гюго, чтобы прослезиться, мне достаточно пройтись по полям, прохромать одному там, где мы бродили вдвоем, рука в руке, по этим дорогам, которые мы исходили с Ольгой, с Розеттой, Марселем, Паскалем, потом с Борисом, Ребеккой, Симоном. Мы шли бодрым шагом еще вчера, это было вчера, шли и пели. Нет, ВЫ пели. Ты запретила мне петь, измыслив предлог — я-де пою фальшиво и слишком громко. Это правда, я ревел ослом. Ослов ты любила, всегда совала им, проходя, кусочек яблока, а если яблока у тебя не было, извинялась за свою забывчивость. Ты всегда дружила с ослами, каковы бы они ни были.

Париж, конец августа 2019-го

Дни такие долгие, такие долгие без тебя! Я живу в нетерпении вновь тебя увидеть. Каждую минуту надеюсь вопреки всякой надежде. Быть может, сегодня ночью ты зайдешь хоть ненадолго в спальню и юркнешь, полуголая, в кровать к твоему старому мужу? Я задеру твою ночнушку, не