В советском плену. Свидетельства заключенного, обвиненного в шпионаже. 1939–1945 - Райнер Роме

После Читы начинается гористая местность. По мере приближения к Байкалу чаще встречаются величественные горы с заснеженными вершинами. По узким ущельям мы выезжаем к скованному льдом знаменитому озеру, во всей длине раскинувшемуся перед нами. А мы едем дальше, огибая южную оконечность озера, и огибаем ее на протяжении всего дня. Но ничего не имеем против: за этот день мы успели увидеть истинное чудо – уникальную красоту гигантского горного озера.

Мы добираемся до расположенного на западном берегу города под названием Иркутск. Из океана деревянных домов гордо возвышаются древние церкви, последнее напоминание об исчезающей византийской культуре. Хочется думать, что здесь ход дня определяется не заводскими сиренами, а нежным колокольным звоном. Но перестук колес заглушает все звуки снаружи. Да и здешний НКВД вряд ли позволит колоколам этих церквей громко и торжественно звучать. Время «суеверий» и «буржуазной сентиментальности» миновало. В ходе дальнейшей поездки в Новосибирск русские из нашего вагона отмечают Пасху. Мы думали, что персонал охраны и железнодорожные инстанции в целом просто не замечают этого ныне упраздненного в Советской России религиозного праздника. Но, к нашему величайшему удивлению, мы в тот день обнаружили в розданном нам в котелках супе гораздо больше ломтиков мяса. А мясо, надо сказать, в последние месяцы стало для нас недосягаемым деликатесом. Мы и вкус его успели забыть.

Русские тут же набросились на мясо. Они вылавливали его, выкладывали в отдельную посуду с тем, чтобы разделить их между своими «по-братски». Мы, не русские, иного и не ожидали и молча доели свой суп без мяса. Но наше недовольство происшедшим, которое мы хоть и вынуждены были скрывать, уже на следующий день в какой-то степени уравновесилось злорадством, если не чистой радостью, воспринятой нами без малейших угрызений совести. Выяснилось, что мясо это было испорчено, и те, кто решил торжественно вкусить его, были награждены серьезным расстройством желудка, на целых две недели укротившим темперамент наших «хозяев» вагона. Вообще-то следовало крепко подумать перед тем, как с аппетитом поедать это мясо. Сам факт его наличия в супе не мог не вызвать подозрения – качественные продукты просто не доходили до заключенных.

На огромной и разветвленной сортировочной станции Новосибирска мы простояли двое суток. Время от времени наш вагон куда-то отгоняли, потом снова возвращали на прежнее место, и, наконец, он тронулся и поехал в южном направлении. Вскоре мы убедились, что едем по Турксибу – в то время одноколейному – в направлении района, расположенного южнее озера Балхаш и Аральского моря, к Памиру. В пути следования мы не раз уступали дорогу проходящим поездам, эти паузы сильно замедляли наше продвижение. Пребывание в вагоне, и без того весьма утомительное, стало буквально пыткой из-за расплодившихся вшей. Большую часть дня приходилось заниматься отловом и уничтожением этих отвратительных насекомых. Но плодились они куда быстрее, чем мы успевали с ними разделаться. Все новые и новые полчища атаковывали нас, выбираясь из складок одежды и яростно кромсая нашу плоть. Непостижимо, насколько быстро эти насекомые размножались.

Но настал час освобождения. В Семипалатинске мы оказались в огромном комплексе: баня, душевые, камеры дезинсекции. Здание возвышалось в самом центре сортировочной станции и, судя по всему, предназначалось для обеззараживания бесчисленных составов с заключенными, курсирующих по Советской России. «С вещами» мы сошли с поезда, получили возможность принять великолепный ободряющий душ, а после обнаружили нашу одежду и белье еще теплыми и благоухающими милым сердцу специфическим запахом дезинсекции. Если сразу же по прибытии сюда многие едва стояли на ногах от слабости, то теперь почувствовали себя словно заново родившимися и уже в вагоне, лежа на нарах, взирали друг на друга не как волки на дичь, а скорее, как гости лейпцигского ресторанчика «Ауэрбахс Келлер» – благочинно, любезно, почти ласково.

Дальше мы ехали по всхолмленному плато, мимо возвышавшихся вдалеке гор, увенчанных белыми шапками, – Алтай. Снова вид, живописность которого сводила на нет красоту Альп. Только через щели в стенках вагона и через зарешеченные окошки нам и удалось кое-что увидеть. Как же здорово было бы оказаться здесь не в статусе заключенного, а свободного человека, кому ничто не мешает наслаждаться этой красотой!

Потом справа начались бесконечные солончаки, постепенно переходившие в соляные болота. За ними поблескивала поверхность воды озера Балхаш. Двое суток мы ехали и за это время не увидели ни единого признака присутствия людей. Железная дорога стала подниматься в гору, мы приближались к Алатау. В долинах стремительно неслись пенистые горные ручьи. Здесь бурно таял снег. Населенных пунктов стало больше. Мимо проносились романтические горные пейзажи Киргизии. Проезжая Алма-Ату, мы видели только сортировочную станцию. Но потрясающие по красоте горы, расположенные дальше, были хорошо видны. Потом наш состав повернул на запад, спустился на равнину, в степь у Ташкента и Бухары.

Когда состав остановился на станции Ташкент, мы подумали, что здесь наше странствие закончится. Но нас повезли по степи дальше на юг. Несколько дней спустя мы стояли на станции Бекабад, это городок на реке Сыр-Дарья, расположенный в пустыне. Вокруг однообразие, ни единого деревца, ни покрытых зеленой травой лугов, ничего. В Киргизии все выглядело веселее. Не увидели мы и знаменитые хлопковые поля Узбекистана. Один только песок и жесткая трава. Высоко над поймой бешено мчавшейся Сыр-Дарьи виднелся Бекабад, городок с населением не более двух тысяч человек, однообразные, неровные глинобитные стены, кое-где печные трубы из шамота. И ко всему прочему – целый венец лагерей заключенных. Их легко было определить по наличию сторожевых вышек, ставших не просто частью российской глубинки, а российского пейзажа в целом. Здесь содержались, в основном, немецкие военнопленные, сражавшиеся под Сталинградом, горбившиеся здесь во славу и ради процветания рая Советов.

С вокзала нас привезли к выстроенной прямо в пустыне бане. Вокруг сплошная пустота, ни единого домика, кроме разве что лагеря немецких военнопленных. Баня эта обслуживала все лагеря округи, служила своего рода центром общественной жизни в этой глуши, исправно несла службу помывки и дезинсекции заключенных.

Я оказался в первой группе допущенных к мытью. Офицеры-надзиратели велели нам сложить всю одежду в кучу, кроме белья, в котором мы стояли, а также обувь. Мол, заберете ваше барахло после помывки. Так как я ничего доброго от этой процедуры не ждал, попытался протащить с собой в баню свое синее пальто, в котором проходил все время заключения. Но мои попытки не остались незамеченными надзирателями, и пальто оказалось в куче одежды.

Когда после помывки мы вышли из бани, куча успела исчезнуть. Это было весьма болезненно воспринято японскими офицерами, часть форменной одежды и обуви которых выглядела еще вполне пристойно. И моя одежда, включая и пальто, верно прослужившее мне и одеялом, и матрасом, отсутствовала. Но пару рубах мне все-таки удалось утаить, засунув их под надетое белье.

Когда мы после непродолжительной поездки в кузове грузовика добрались до лагеря, запланированного как остановочный пункт, я имел глупость вытащить рубахи. Едва миновав лагерные ворота, я заметил женщину. Женщина, как оказалось, переводчица, подошла к нам, забрала у меня рубахи и, вполне дружелюбно улыбнувшись, заверила меня: