Дипломатия - Генри Киссинджер

Позднее Черчилль говорил, что если бы он был переизбран, то поставил бы в Потсдаме вопросы ребром и постарался бы настоять на их урегулировании[599]. Он никогда не уточнял, что конкретно имел в виду. Факт состоит в том, что Сталина можно было принудить к урегулированию, если таковое вообще было возможно, только под исключительно сильным давлением, и даже в таком разе только в самый последний момент. Стремление Черчилля к достижению всеобъемлющего решения лишь подчеркивало стоявшую перед Америкой дилемму: ни один американский государственный деятель не был готов выдвинуть такие угрозы или осуществить такой нажим, которые мог бы себе представить Черчилль и которые соответствовали бы сталинской психологии. Американские руководители еще не прониклись реальностью того, что, чем больше времени будет дано Сталину на создание однопартийных государств на территории Восточной Европы, тем труднее будет заставить его переменить курс. В конце войны американская общественность устала от войны и конфронтации и превыше всего хотела, чтобы ее парни вернулись домой. Она еще не была готова грозить новой конфронтацией, и в еще меньшей степени ядерной войной, в защиту политического плюрализма в Восточной Европе и ее границ. Единодушие в отношении противостояния дальнейшему коммунистическому натиску равнялось единодушию в отношении нежелательности идти на любые военные риски.

А конфронтация со Сталиным отнюдь не стала бы похожа приглашением на чай. Масштабы готовности Сталина применять любой нажим для достижения собственных дипломатических целей втолковывал мне Андрей Громыко в беседе после его отставки в 1989 году. Я спросил у него, почему Советский Союз рискнул пойти на блокаду Берлина вскоре после такой опустошительной войны и перед лицом ядерной монополии Америки. Значительно смягчившийся в отставке, Громыко ответил, что ряд советников высказывал ту же самую озабоченность Сталину, который отверг ее, исходя из трех предпосылок. Во-первых, Соединенные Штаты, по его словам, никогда не применили бы ядерное оружие из-за Берлина. Во-вторых, если бы Соединенные Штаты попытались провести колонну машин в Берлин по автостраде, Красная Армия оказала бы им отпор. И, наконец, если бы Соединенные Штаты собрались атаковать по всему фронту, Сталин оставлял право принятия окончательного решения лично за собой. Похоже, если бы дело дошло до этой точки, он предположительно пошел бы на урегулирование.

Практическим результатом Потсдамской конференции стало начало процесса, разделившего Европу на две сферы влияния, как раз именно такого сценария, которого американские руководители военных лет больше всего хотели бы избежать. Неудивительно, что совещание министров иностранных дел оказалось не более продуктивным, чем была встреча на высшем уровне их руководителей. Обладая меньшими полномочиями, они также обладали и меньшей гибкостью. Для Молотова политическое, равно как и физическое, выживание зависело от самого твердого и точного следования инструкциям Сталина.

Первая встреча министров иностранных дел состоялась в Лондоне в сентябре и начале октября 1945 года. Ее целью была выработка мирных договоров с Финляндией, Венгрией, Румынией и Болгарией, странами, воевавшими на стороне Германии. Американская и советская позиции со времени Потсдама не изменились. Государственный секретарь Джеймс Бирнс настаивал на свободных выборах; Молотов не желал ничего и слышать об этом. Бирнс надеялся, что демонстрация ужасающей силы атомной бомбы в Японии усилит положение Америки на переговорах. Вместо этого Молотов вел себя столь же шумно, как всегда. К концу конференции стало ясно, что атомная бомба не сделала Советы сговорчивее — по крайней мере, в отсутствие более угрожающей дипломатии. Бирнс заявил своему предшественнику Эдварду Р. Стеттиниусу: «…перед нами была новая Россия, полностью отличная от той, с которой мы имели дело год назад. Пока они нуждались в нас во время войны и мы их снабжали поставками, между нами были удовлетворительные отношения, но теперь, когда война закончилась, они прибегают к агрессивной тактике и безапелляционно настаивают на политико-территориальных вопросах, что не имеет оправдания»[600].

Мечта о «четырех полицейских» умирала трудно и долго. 27 октября 1945 года, через несколько недель после срыва конференции министров иностранных дел, Трумэн, выступая на праздновании Дня военно-морского флота, объединил исторические темы американской внешней политики с призывом к советско-американскому сотрудничеству. Соединенные Штаты, как сказал он, не ищут себе ни территорий, ни баз, «ничего, что принадлежит какой-то другой державе». Американская внешняя политика, будучи отражением моральных ценностей нации, «твердо основывается на фундаментальных принципах справедливости и права» и на отказе от «компромисса со злом». Ссылаясь на традиционное для Америки тождество между личной и общественной моралью, Трумэн пообещал, что «мы не пожалеем наших сил, чтобы ввести «Золотое правило нравственности» в международные отношения во всем мире». Сделанный Трумэном акцент на нравственном аспекте внешней политики служил предпосылкой для еще одного призыва крепить советско-американское примирение. Не было «безнадежных или непримиримых» разногласий между союзниками военных лет, как уверял Трумэн. «Между победоносными державами не существует столь глубоких конфликтов интересов, чтобы их нельзя было разрешить»[601].

Этому не суждено было случиться. На следующей конференции министров иностранных дел в декабре 1945 года возникли в некотором роде советские «уступки». Сталин принял Бирнса 23 декабря и предложил трем западным демократиям направить комиссию в Румынию и Болгарию, чтобы дать рекомендации правительствам этих стран, как они могли бы расширить свои кабинеты министров, включив в их состав некоторых демократических политиков. Цинизм этого предложения, конечно, скорее демонстрировал уверенность Сталина в силе захвата коммунистами этих сателлитов, чем его восприимчивость демократических истин. Таково же было мнение Джорджа Кеннана, который высмеял сталинские уступки, назвав их «фиговыми листками демократической процедуры, призванным прикрыть обнаженную суть сталинистской диктатуры»[602].

Бирнс, однако, истолковал инициативу Сталина как признание того, что Ялтинское соглашение требовало какого-то демократического жеста, и он позволил себе признать Болгарию и Румынию еще до подписания мирного договора с этими странами. Трумэн был взбешен тем, что Бирнс пошел на компромисс, не посоветовавшись с ним. Хотя, после некоторых колебаний, Трумэн согласился с Бирнсом, это стало началом разрыва между президентом и его государственным секретарем, что привело к отставке Бирнса в течение года.