Отчий дом - Евгений Чириков

Бабушка сперва рассердилась и расплакалась:

— Эх, детки! Отца родного готовы продать…

Потом смирилась: есть там один портрет дальнего предка, по каким-то воспоминаниям родовым, непутевого, безбожного человека, который из православной веры в раскол ушел… Его, пожалуй, и не жалко отдать бабушке. Только чего он стоит?.. Его отдам, а других, пока жива, не могу. Вот помру — тогда все равно уж…

Поохала, покряхтела бабушка, порылась в какой-то рухляди, отвернувшись лицом к стене, и дала Леночке что-то завернутое в шелковую тряпочку:

— На вот тебе… Тут пять тысяч… Умрешь, ничего с собой не возьмешь…

Леночка вздрогнула от радости и стала нацеловывать бабушку…

— Поедем, бабушка, с нами!

— Нет, не проси… Хочу в родную землю лечь…

— Ну что вы, бабушка, такое говорите… Успеете еще… поживете еще…

Поздно вернулась Леночка на супружеское ложе. Павел Николаевич уже улегся и читал «Русские ведомости», в которых было напечатано иносказательно о разгроме земцев. Приводился список «временно переезжающих на жительство» в город Архангельск общественных деятелей. В этом списке значилось и его имя. Это внесло в душу его некоторую удовлетворенность своей личностью, а тут еще улыбающаяся Леночка, полная радостной тайны.

— Ну, как дела, птичка?

Леночка наскоро сбросила халатик и нырнула под одеяло. Все прекрасно! Сама ехать не хочет, но вот… дала пять тысяч… и разрешила взять один портрет… Знаешь, с левого края!

— Это же лучший портрет Левицкого!

— Вот видишь: у меня пять тысяч двести да эти пять тысяч! Да, наверное, и Наташа пришлет. У них денег много…

Так все прекрасно, что Леночка перекрестилась и обняла горячими руками своего героя Малявочку…

XIV

Бабушкин дом в городке Алатыре на целую неделю сделался центром внимания, удивления, восхищения и умиления всех жителей обоего пола, от интеллигента с высшим образованием до малограмотного лавочника…

В этом доме — герой, павший в борьбе с неправдой, пострадавший за высокие идеалы, за любовь к народу, за свои смелые суждения, вообще за что-то такое, достойное восхваления, чего благополучный житель в себе не чувствовал, но что, хотя и втайне, продолжал считать в числе высоких добродетелей…

Неизвестно, что чувствовали местные власти высшего сорта, но вот как потихоньку друг с другом говорили городской будочник со сторожем земской больницы:

— Кого это к вам в больницу привезли ночью?

— Из имения нашего предводителя, генерала… На охране у него человек был мухамеданского исповедания… Жид не жид, цыган не цыган, а пес его знает. Не русский он. Вилами ему крестьяне брюхо пропороли. Операцию будут делать…

— Это за что же его вилами-то?

— Очень, сказывают, народ забижал… Жаловались на его туда-сюда, а ничего не вышло… За генералом служит, ничего не поделаешь с ним…

Вот тут разговор и перешел на злобу дня:

— Попробуй теперь — заступись за простой народ, за правду-то, — так если тебя с места сгонят, с должности то есть, — скажи: слава Богу! А то и хуже случается. Вон у нас председателем-то земским — Павел-то Миколаич! Не токмо что с места прочь, а на поселение определили и, сказывают, в такие места, где ночь половину года тянется. Вот ты и подумай, как в такой темноте жить человеку? А за что его?

Тут сторож оглядывался и полушепотом объяснял:

— За народ заступился… Жалобу, значит, царю подал, чтобы крестьянам землю дали…

— Куда! Разя допустят, чтобы жалоба такая до царя дошла?! — тихо, оглядываясь по сторонам, говорил будочник. — Жалко барина-то, Павла Николаевича. Завсегда ласковый со всеми был. На чай меньше целкового не давал…

— Да уж такой человек, что и днем с огнем не сыщешь! Сколько лет хорош был, а как за народ заступился — марш с места на край света, где, сказывают, всякие дикие звери и народы… полгода спят, а другие пол года в шкурах сидят и собак жрут… Вот как с такими людьми-то, как наш председатель земский!..

Удивительнее всего было геройство самого жителя. В былые времена он по трусости и мимо бабушкиного дома перестал бы ходить, чтобы на себя подозрение в сочувствии преступнику со стороны властей не навлечь, а теперь среди белого дня ползут и едут к бабушкиному дому, чтобы выказать свое внимание и тем засвидетельствовать свою солидарность! И купцы, и водяные и железнодорожные инженеры, и техники, и учителя прогимназии и уездного училища, и земские врачи, и служащие земской и городской управы, и даже гимназисты с гимназистками…

Даже и отец Варсонофий побывал, не говоря о генерале Замураеве, который, как отец Леночки и друг бабушки, должен был высказать свое соболезнование по случаю постигшего их несчастья.

Генерал был смущен и даже как будто печален. Павел Николаевич встретил его холодновато, а кроме того — очутился, так сказать, один на один с побежденными врагами: он застал Павла Николаевича в обществе друзей.

— Ну, Павел Николаевич… Хотя мы с вами как бы на двух противоположных полюсах…

— От Архангельска Северный полюс далеко еще… — пошутил Павел Николаевич и рассмешил друзей, а генерала смутил еще более.

— Я о полюсах — в смысле наших политических взглядов… Но мы прежде всего — родственники, потом — коренные симбирцы и, наконец, люди…

Павел Николаевич опять перебил генерала:

— Почему — «наконец, люди»? По-моему, вашу формулу надо перевернуть вверх ногами: сперва — люди, потом — симбирцы и, наконец, — родственники…

— Теперь — все вверх ногами! — отшутился генерал и засмеялся вместе со всеми прочими гостями. — А впрочем, и так согласен: люди!.. И потому по-человечески я совершенно искренно опечален постигшим вас несчастьем и написал уже в Петербург, где у меня сейчас имеются кое-какие связи, о возможном смягчении приговора…

Павел Николаевич даже вздрогнул.

— Ваше превосходительство! Я вас об этом не просил и в покровительстве ваших столичных приятелей совершенно не нуждаюсь… Если им благоугодно считать мою работу на пользу родины и народа — государственным преступлением, то и я вправе считать их деятельность государственным преступлением. От этих государственных преступников, заодно с которыми работаете и вы, ваше превосходительство, я не приму никакой милости! И вы не имели никакого права без моего согласия…

— Я имел нравственное право поступить так, если не лично для вас, то для своей дочери и… вашей матушки, которая меня просила…

— Ах, папочка! — весело воскликнула Леночка, заглядывая в дверь кабинета.

Генерал воспользовался этим моментом и сбежал из вражеского стана.

— Вот, господа, положение! Поистине, «услужливый дурак опаснее врага»! — произнес взволнованный и оскорбленный Павел Николаевич.

Ходил по кабинету при молчаливом сочувствии друзей и размышлял вслух: