Отчий дом - Евгений Чириков

Всех присутствовавших поразило уже самое вступление!

Сказав несколько общих в таких случаях фраз о Государе императоре, пекущемся о нуждах своих верноподданных и об организации по воле императора особого совещания, губернатор перешел к делу:

— Население нашей губернии, как и многих других, именующихся житницей России, все же время от времени подвергается бедствиям неурожаев и связанных с ними голода и нужды, в корне расстраивающих крестьянский быт и плодящих нищету. Будучи неподготовленным к этим несчастиям и сознавая свое бессилие, население делается способным к восприятию антигосударственных идей, распространяемых революционерами… Ужасы крестьянских бунтов и волнений, особенно в Полтавской и Харьковской губерниях, где крестьянский надел земли упал до полутора десятин на душу, громко говорят нам, что не обеспеченный землей мужик может сделаться для государства гораздо опаснее, чем городской пролетарий. Господа! Мы должны признать, что опасность для государства глядит из деревни и что разрешение аграрного вопроса является самым неотложным делом настоящего момента!.. Объявляя заседания губернского комитета открытыми, я высказываю надежду, что вопрос этот найдет надлежащее место и внимание в наших работах!

Первое заседание ограничилось лишь этим открытием.

Губернаторская речь одних удивила и обрадовала, других неприятно огорошила. Встреча губернатора вечером в залах Дворянского собрания была холодноватой. Со стороны дворян чувствовалось разочарование в новом губернаторе. Уединяясь в укромных уголках, дворяне ворчали и шушукались. За ужином «ура» за Государя императора прозвучало громко и дружно, а предложение выпить за здоровье губернатора, хотя и было принято, но всем было ясно, что никому пить не хочется… Выпили как лекарство.

Зато какая радость и веселье были в этот вечер в Купеческом клубе!

— Необыкновенный, господа, губернатор! Единственный в своем роде…

— Не губернатор, а какое-то недоразумение! Не по ошибке ли назначили?

— Положим, не единственный… А воронежский губернатор, допустивший на заседание под своим председательством прочтение резолюции с требованием Всероссийского земского собора?!

— Ну, два губернатора! Предлагаю выпить за них шампанского!

Только некоторые интеллигенты из «третьего элемента» считали для себя недопустимым восхищаться и пить за здоровье губернаторов. Они тихо объясняли соседям по столу, почему воздерживаются:

— Губернатор не может быть порядочным человеком. А если двое из них и поддержали нас, то не из принципа и убеждений, а просто по глупости!

Чтобы сгладить это маленькое разногласие в своем лагере, Павел Николаевич рассказал свеженький анекдот из высших сфер:

— Когда Иван Николаевич Дурново попался на перлюстрации писем вдовствующей императрицы [522]и вылетел с министерского поста, Государь очень долго не назначал нового министра внутренних дел. А было два кандидата: Сипягин и Плеве. Является с докладом Витте, и Государь начинает с ним советоваться, кого назначить? С Константином Петровичем Победоносцевым я, говорит, уже посоветовался. Вот Витте и спрашивает: «Каково же мнение Победоносцева?»

— Да очень просто отозвался Константин Петрович о моих кандидатах. Он сказал, что один — дурак, другой — подлец!

— Попал, господа, дурак, а вот теперь очередь дошла и…

Громкий смех заглушил конец фразы…

Могли предполагать Павел Николаевич, что за столом на ролях лакея был шпион и что его веселый анекдот о столь высокопоставленных лицах на другой же день сделается известным в жандармском управлении?

Прошло несколько дней, и в Симбирск прилетели слухи о начавшемся разгроме левого лагеря.

Расправа началась с Воронежа, который первым открыл войну с правительством, требуя возвращения к освободительным реформам императора Александра II и Всероссийского земского собора, иными словами, — ограничения самодержавной власти царя.

Пострадали не только земские и общественные деятели, но и сам губернатор.

Губернатора убрали, одних устранили с общественной службы, других выслали из собственных имений, нескольких красноречивых ораторов арестовали, других потребовали в департамент полиции для личных объяснений. Специально посланный из Петербурга сенатор начал чинить допрос членам комитета и земской комиссии…

Симбирский губернатор внезапно заболел, и заседания оборвались. В правом лагере торжествовали победу и посылали благодарственные телеграммы в Петербург. Левый лагерь растерялся: у всех исчезла уверенность в собственном благополучии, и потому приезжие начали беспорядочное отступление: разъезжаться по местам своего постоянного жительства… На всякий случай надо приготовиться к обыскам, допросам и ко всякой неприятности.

Павел Николаевич сперва удерживал малодушных, но скоро и сам сбежал в свой Алатырь, сославшись на неотложные дела.

Две недели пребывал в тревоге и унынии: приходили известия о всероссийском погроме интеллигенции…

И вот свершилось: из министерства внутренних дел пришла бумага об устранении Павла Николаевича Кудышева от должности председателя алатырской земской управы, а спустя еще неделю к нему на дом приехал жандармский ротмистр, расшаркался, спросил о здоровье супруги и матушки и, когда предчувствовавший беду Павел Николаевич усадил его в кресло и спросил: «Чем могу служить?» — ротмистр извинился и с виноватой улыбочкой сочувственно сказал:

— К сожалению, я приехал исполнить весьма тяжелую служебную обязанность: потрудитесь, Павел Николаевич, прочитать эту бумагу и дать соответствующую подписку…

Павел Николаевич прочитал поданную ему бумагу: это было распоряжение департамента полиции о высылке его административным порядком на три года в город Архангельск.

Павел Николаевич покраснел. Ему хотелось выгнать вон или даже дать в физиономию виновато улыбавшемуся ротмистру, но он умел скрывать свои мысли и желания:

— Что ж! И в Архангельске люди живут… Так прикажете расписаться, что сие произведение читал?