Отчий дом - Евгений Чириков

— Как же он писал? Рукой?

— Да ведь как люди пишут? Знамо, рукой, а не ногой…

— Вот тут и попались! Не рукой написано, а на машине. Признавайтесь, кто и где писал жалобу!

Повторяют одно и то же: в Симбирске, в трактире, а кто — неизвестно им…

— Сознаться не желаете?

Молчат.

— Взять под арест!

Стариков повели в арестантскую камеру при волостном правлении. Окружавшая «въезжую избу» толпа мужиков глухо заворчала, послышались выкрики:

— Тогда уж всех арестуйте! Весь мир! Мы все жалобу подали!

Урядники разогнали толпу.

К вечеру старшина со старостой собрали мирской суд, на котором становой выступил с увещанием — открыть имя подстрекателя.

— Все по круговой поруке ответите за укрывательство смущающих вас преступников!

Становой стал разъяснять, по приказанию циркуляра, вредоносность агитаторов и лживость их учения:

— Они вас натравливают на бар, помещиков, врут, что все люди равны! Никакого такого равенства на свете не может быть! Всякому свое место Господь Бог указал: и барину, и крестьянину, и мещанину, и дворянину! Как нельзя без мужика, так нельзя и без барина. Барин — голова, а мужик — руки, ноги. Как голова без рук-ног, так и руки-ноги без головы ничего не стоят! Тоже вот и без купца нельзя. Вам земский начальник читал, что сказал государь крестьянским депутатам?

Становой еще раз прочитал опубликованную в особом циркуляре речь царя на Курских маневрах…

Слушали и молчали, потупясь в землю. Потом стали просить выпустить на волю арестованных выборных. Одного говоруна еще арестовали и увели в арестантскую. Толпа снова загудела ропотом. Ее снова разогнали урядники.

Становой уехал, а ночью толпа разбила дверь арестантской и освободила Пахома Еремина и Евдокима Быкова.

Делом заинтересовался жандармский ротмистр и со свойственной ему опытностью очень быстро установил, что жалоба написана на одной из пишущих машинок земской управы. Жандармский ротмистр арестовал секретаря земской управы, знакомого нам Елевферия Митрофановича Крестовоздвиженского и произвел обыск на его квартире.

Арест секретаря земской управы был крайне неприятен Павлу Николаевичу как председателю управы: это давало повод врагам бороться с земским самоуправлением, подкрепляя свои нападки арестом Крестовоздвиженского, посаженного когда-то на это место самим председателем.

И вот получилось новое «дело о сопротивлении властям при исполнении служебных обязанностей и о насильственном освобождении арестованных преступников». Двадцать пять обвиняемых: четырнадцать мужиков и одиннадцать баб.

Так власти в угоду «опоре трона» делали из мухи слона и помогали революционерам возбуждать бунты и волнения в народе.

Попытка же жандармских властей устроить из мухи еще одного слона и превратить земскую управу в тайный очаг революции — не удалась. Тут все держалось на ниточке. Этой ниточкой, на которой держалось все обвинение, была предательская буковка в шрифте пишущей машинки: буква «щ». У этой буковки стерся или просто отвалился хвостик. В тексте жалобы мужиков было слово «раскрепощение», и в нем буква «щ» оказалась тоже без хвостика. Так как машинка эта стояла в кабинете секретаря Крестовоздвиженского, в прошлом которого имелись политические грешки, а барышня Пупыркина, работавшая на этой машинке, устроенная на службу в управе по протекции самого жандармского ротмистра, была вне всяких подозрений, то — совершенно естественно — подозрение пало на самого секретаря, который и был арестован.

Барышня Пупыркина в разговоре с сослуживцами разболтала эту улику преждевременно, когда машинка не была еще конфискована как вещественное доказательство. Это и спасло невинно пострадавшего секретаря. Сослуживцы его перехитрили жандармского ротмистра: дежурный по канцелярии, выбрав момент полного уединения, сбил осторожненько еще один хвостик: у буквы «ц». Машинка была изъята уже без двух хвостиков, и это было установлено экспертизой сличения текста жалобы с текстом, напечатанным на машинке. Не будь другой бесхвостой буковки, секретарь не миновал бы тюрьмы и ссылки в Сибирь лет на пять. Теперь он отделался административной высылкой на два года в Архангельск… Однако не будем забегать вперед…

Новый симбирский губернатор, так гордившийся спокойствием во вверенной ему губернии, узнав о событиях в Замураевке и в алатырском земстве, вызвал к себе предводителя дворянства и председателя земской управы.

После беседы с обоими губернатор явно стал на сторону Павла Николаевича:

— Народ как дети: легко возбуждается, а мы сами этих детей дразним… Надо было эту бумажонку просто изорвать, и никакого сопротивления властям не было бы.

Губернатор лично приезжал в Замураевку и говорил с народом. Мужики и бабы, родственники преступников, бросались на колени, умоляли простить арестованных, плакали, жаловались на то, что работать по хозяйству некому. Новый губернатор еще не успел закалить свое сердце долгом службы и разжалобился. Простил бы этих детей, которые то буянят, то смиренно стоят на коленях и плачут. Но уже не мог: было поздно. Это рождало в нем досаду на нетактичность генерала Замураева. Сделавшаяся ему известной история с двумя бесхвостыми буквами на земской машинке, напротив, расположила к умному Павлу Николаевичу, и губернатор был с ним чрезвычайно любезен, чем, конечно, Павел Николаевич и поспешил воспользоваться, когда зашел вопрос о задачах «Особого совещания» и работах местных комитетов.

Ах, если бы губернатор знал, что дни и часы «комитетов» уже сочтены и рука возмездия готовится опустить меч свой на главы всех мечтателей о конституции и непрошеных помощников правительству в разрешении государственных вопросов!

XIII

Министр Плеве давно имел от государя полномочие положить предел «вредной болтовне» в земствах и комитетах, но предпочитал повременить, чтобы облегчить работу департамента полиции, — «пусть вылезет наружу вся эта политическая проказа!»

В Симбирске только что открылись заседания губернского комитета, в связи с чем съехались предводители дворянства и председатели земских управ всей губернии, земские и общественные деятели, приглашенные с правом совещательного голоса, крупные землевладельцы, купцы, связанные с интересами сельскохозяйственной промышленности. В их числе было немало и наших знакомых.

В Симбирске волнение умов было значительное, но оно не вылезало так на глаза, как в маленьком Алатыре. Никаких скандалов и скандальных споров здесь не происходило, потому что враждующие лагеря размежевались: в свободные вечера правый лагерь и высшее чиновничество собирались в помещении Дворянского собрания, а левый лагерь с тяготеющими к нему симбирцами — в Купеческом клубе…

Толчком к всеобщему волнению умов послужила речь нового губернатора на первом же заседании губернского комитета. О, сколь приятная неожиданность для левого лагеря и сколь неприятная — для правого!