Гордость Карфагена - Дэвид Энтони Дарем

Магант — извращенный негодяй, — сказал Гамилькар . — Лично меня не привлекают его плотские утехи. Он живет иллюзией. Он рассказывал мне, что каждая девушка, беря в рот, доказывала ему свою верность. Любая из них была готова расставить ноги и дать ему новое наслаждение. Магант верил, что все они любили его. Он не учитывал меч в руке тракианца. Для него такая угроза не являлась устрашением. Если женщина была ниже его сословием, ей следовало радоваться, отдаваясь ему. Раз она не впивалась зубами в его член и не хотела быть обезглавленной, значит, это ее устраивало. Значит, это была любовь!

Закрепив нагрудную пластину, Ганнибал взял в руки тусклый шлем отца.

— Магант забыл, что боги создали нас для того, чтобы любить жизнь и цепляться за нее до самой смерти — даже под пытками.

Гамилькар протянул руку за шлемом.

— Суть в том, что боги хотели сделать нас рабами, — продолжил он. — Рабами жизни.

Ганнибал с улыбкой возразил:

— Однако настоящий мужчина отвергает рабство. Он не поддается порабощению другого человека и не становится рабом своих желаний. Он обрывает узы секса, страха, роскоши и пьянства...

— А как же узы брака? Ты не представляешь себе, сын мой, сколько времени на досуге я трачу в безмолвных беседах с твоей матерью. Она прекрасная жена. Она дала мне сильных детей и вырастила их в полном здравии. Но ей не нравится моя... точнее, наша профессия. Ты никогда не слышал от нее подобных слов, но, поверь мне, это правда. Однажды я совершил поступок, о котором позже часто жалел. Я показал ей плоды своего труда — позволил увидеть поле боя, заваленное трупами наемников. Мне хотелось шокировать ее, хотелось показать, какой может быть ярость Гамилькара Барки. Я хотел доказать Дидобал, что способен властвовать над многими людьми. Лучше бы я этого не делал.

— Почему? Она не поняла того, что увидела?

— Нет, как раз наоборот, — ответил Гамилькар. — Она все поняла. С тех пор она возненавидела меня.

— Ты шутишь, — сказал Ганнибал. — Мать никогда не говорила о тебе плохо.

— Что ты знаешь об этом? Когда мы покинули Карфаген, тебе было девять лет. Думаешь, она стала бы делиться с тобой своими чувствами? Ее любовь ко мне не остыла, но к ней примешалась ненависть.

— Если это правда, то мать совершила ошибку, — сказал Ганнибал. — Битвы с достойным соперником рождают честь и славу. Наемники могли поставить Карфаген на колени. Ты спас народ. Ни одной женщине не понять, что это значит. Дидобал не может осуждать тебя.

Гамилькар положил руку на плечо сына. Хотя она огрубела и имела неправильную форму после многих лет беспрерывных сражений, в его прикосновении ощущалась отцовская ласка.

— Не говори так о матери. Я знаю, тебе кажется, что ты имеешь ответы на любые вопросы. Такова болезнь юности. В зрелом возрасте мы получаем другие болезни, но в юности, когда наши тела сильны, мы страдаем только от самоуверенности. Когда я был моложе, то тоже не сомневался в своей цели.

— А теперь?

— Нет, я знаю мою цель и никогда не отступлю от нее, хотя у меня и появились сомнения. Мой зов по-прежнему ведет меня вперед. Несмотря на старческие колебания, я не сомневаюсь в правильности своих поступков. Твоя мать играет роль создательницы. Я разрушитель. Вместе мы укрепляем равновесие в мире.

Старый воин отступил на шаг и проверил расположение нагрудной пластины. Немного выровняв ее, он взглянул на сына и добавил:

— Однако у меня появились вопросы о правильности этого мира.

Лежа на тюфяке в своей палатке, Ганнибал подумал, что понял теперь слова отца. Странно, что годы назад он отнесся к их беседе совсем иначе. Сейчас он спросил бы Гамилькара, какие ответы предоставил ему многолетний опыт? К сожалению, никто не мог расспрашивать покойников. Если они и давали ответы, то их можно было найти в уже написанных свитках. «Правильность этого мира». Вот в чем сомневался отец. Через десять лет Ганнибал все же понял смысл его слов. Он начинал походить на Гамилькара.

На следующее утро, обратившись с речью к собравшимся генералам, он сделал акцент на первой части отцовских слов и отбросил прочь последнее заявление. Оно могло быть абсолютной истиной. Но какой толк сомневаться в тех, кто еще жил в этом мире? Сомнения подрывают дух. Они не предлагают помощи тем, кто по-прежнему является «рабами жизни». Когда он высказал решение об открытии военного сезона, офицеры посмотрели на него с изумлением. Джемел попросил его повторить свои слова. Ганнибал повторил. Они могут решить все проблемы одним решительным ударом. Для этого им следует подготовиться к походу и к концу недели направиться на север.

— Но не на Капую, — сказал командир. — Нашей целью будет Рим.

* * *

Весть о смерти Гасдрубала обогнала Ганнона лишь на несколько дней. Семья Баркидов все еще пребывала в трауре, хотя им запретили носить его по обычаю. Это указание привело Сапанибал в ярость. Жрецы, с их переменчивой мудроетью, сочли, что смерть Гасдрубала не должна отмечаться обычным образом. Было решено, что он вызвал гнев Молоха. Его неудачи в Иберии, бегство в Италию и последующее поражение служили доказательством этому. Жрецы запретили семье демонстрировать печаль. Родные покойного не могли оплакивать его или срезать себе волосы. Они не могли носить траурные вуали, прокалывать пальцы булавками и резать вены на запястьях, доводя себя до обмороков. Им запрещалось произносить имя Гасдрубала вслух или с поднятой головой. Запрещалось использовать мясо в пищу на протяжении месяца. Они могли совершать подношения богам только до полудня, а вечером им полагалось сидеть дома, склонив головы, пока жрецы предлагали Молоху жертвоприношения и очищали нацию от грехов Гасдрубала.

Сапанибал была вне себя от ярости. Жрецам следовало чествовать человека и облегчать его путь в другой мир, но они совершенно по-карфагенски предали его. Только неблагодарные люди клянут соотечественника за успех при жизни и не славят его в смерти, думала она. Сапанибал ярилась в своих покоях, где только слуги могли слышать ее. На публике она хранила свои мысли при себе. Ни Софонисба, ни Имилце не находили на ее лице никаких признаков бунта. Даже Дидо-бал приняла советы жрецов. Матриарх поклялась себе, что если один из них посмотрит на нее с намеком на презрение в глазах, она открыто осудит их поведение. Но жрецы вели себя скромно. Во всяком случае,