Мы больше нигде не дома - Юлия Михайловна Беломлинская

— Свету позовите. Пожалуйста. И кого-то из охраны.

И опять кадр — хлоп!

Весь мой рассказ схлопнулся. Я, наверное, им не все рассказала. Но основное им понятно.

Я сижу уже опять на диванчике. Там диванчик, в гримерке.

Меня окружают девушки. И Светлана- хозяйка. Она красивая девушка лет сорока. Как положено, крашенная блондинка. И охранник — такой дядька лет 50-и. Такой — не «бычок». Наоборот, такой дядька, каких я замечаю, с хорошим таким киношным лицом.

Светлана и охранник нервничают. Светлана говорит:

— Вы хотите милицию…

Я ее сразу успокаиваю, обращаясь к охраннику:

— Да какая милиция… Я просто не понимаю, что это было. Он же на чем-то сильном. Его, наверное, в больницу надо. И надо чтобы кто-то туда зашел и взял мое платье и сумку оттуда. Сходите, пожалуйста. Черное платье и черная сумка. Только вы его не будите.

Охранник уходит. Светлана говорит:

— Извините, ради бога. Это Виталик. Он у нас раньше работал. Он не маньяк. Он контуженный.

— Да, понятно… Но он еще и на чем-то. Как он мог меня принять за какую-то свою девушку. У него тут есть девушка?

И тут одна из девушек говорит:

— Была.

И говорит имя, которое я не могу точно расслышать, но понятно, что девушка с таким именем может быть не блондинка:

— Наилька, (или Наинка). Она уехала… раньше тут работала. Да, такого… вашего типа, могла бы быть на вашу дочку похожа… но Виталик — совсем больной… и ему нельзя ничего… этого. Да ему и пить нельзя…

И тут Светлана девушку обрывает обычными этими, классическими:

— Извините, ради бога… да никогда такого не было… он спросил… я же сказала, что вы журналистка, а он сказал, что у него дело… заказал кабинет… сказал, что поговорить нужно с вами… я же не могла такого представить даже…

И тут я уже понимаю, что хочу проснуться. Выйти из этого кино. Из этой балабановщины.

А охранник как раз приносит сумку и платье. Говорит, что Виталик спит, тоже начинает извинятся… Я его прошу выйти, переодеваюсь. Проверяю сумку- деньги, карточки. Все на месте. Говорю, что все в порядке. И что я пойду.

И выхожу на белоношный утренний Невский.

Шесть, наверное. Солнце светит.

Я думаю — это был все-таки кошмар.

И что я, как всегда, выкрутилась, выехала на своей сверхэмпатии и генокоде предков-выживателей: карабахских армян и уманских евреев.

Но однажды — это не сработает. И что-нибудь случится.

Потому что никогда нельзя выходить за флажки.

Нельзя заходить на чужую территорию.

Я вспоминаю рассказ Пола Боулза

О профессоре-лингвисте, который живет уже несколько лет где-то в северной Африке, в Танжере или в Маракеше. Живет и не вылазит за границы мира белых туристов.

Это середина 50-х. И вот однажды он слышит необычную музыку, просит какого-то араба проводить его туда, откуда эта музыка доносится, выходит за черту города, попадает к бедуинам. Они, первым делом, отрезают ему язык. Шоб не орал. А потом подлечивают, обвешивают консервными банками — и он так звенит, танцует… веселит деток. И так живет, кочуя с бедуинами, год кажется… Вообщем он сходит с ума, сразу после урезания языка. Потом попадает снова в цивилизацию. В больницу. Но в себя так и не приходит. У Боулза много об этом, об опасности выхода за флажки…

Я так и не полюбила Боулза…

Но я иду по Невскому и думаю об этом его рассказе.

И думаю о том, что это чужой для меня мир, мир где ездят воевать в Афган или в Чечню, или вот теперь на Донбасс, мир где живут эти Наильки-Наинки и ихние контуженные Валерики- Виталики. И я не хочу ничего знать про этот мир. Я не любопытна.

Я жестокий ксенофоб — типа, англичанин.

И не надо никогда высовываться из своей теплой уютной богемной деревушки. Где все — свои.

Одесса 2017

СУП ВДВОЕМ

Жене Мякишеву

Запойный.

Вылечился.

Очень хочет стать хорошим.

Читает журнал «Фома».

Ходит к священнику, настоящему, старому и мудрому.

Спрашивает про жизнь.

Батюшка рассказал про любовь:

— Любовь — это когда жалеешь, заботишься… Настоящий праведник это вот, представь себе: бежит человек, по шатким мосткам, путается в длинной рясе и с трудом, расплескивая, несет мисочку горячего супу, для голодного человека…

Он все понял.

Понял, что любовь — это принести суп голодному любимому человеку

Решил сварить суп для Елены.

Она работала в котельной, рядом с его домом.

Сутки через трое.

Суп сварил с трудом.

Варил целый день

Грибной. На борщ так и не поднялся.

На мисочку тоже не хватило праведности.

В смысле, побоялся расплескать.

В последний момент все же перелил в баночку.

И понес Елене в котельную.

Чтобы была любовь.

Настоящая, щасливая…

Пришел, а у нее Никифорова сидит!

Он не ожидал этого.

Ну какая любовь — если Никиорова сидит?

Зачем вообще суп — если Никифорова?

С Никифоровой — это уже не любовь,