Крутая Бамбина - Маргарита Смирновская

— Надоели эти наглые журналисты…

Тут он подошел ближе и, всматриваясь в мое лицо, спросил:

— Как ты? Успокоилась?

— Все хорошо, — заверила его я.

Мне было стыдно за свою слабость. Я так ревела, словно… словно я его девушка, а не охранник. Уснула на его плече, а ведь должна его охранять.

— Понятно.

Он вышел из комнаты, а я тут же рухнула на кровать. Что ему понятно? Может, завтра заставит ехать на работу? А как я поеду в таком изувеченном пальто? Мне же нечего надеть…

Я закусила губу, предвкушая трудный разговор с Высоковским. Терпеть не могу просить, а ведь придется!

Через некоторое время Высоковский вошел уже переодетый. Светлые волосы его были мокрые, и от него свежо пахло гелем. В руках Михаил держал поднос с ваткой, какими-то лекарствами и шприцем.

— Ты меня собрался лечить?! — в изумлении прокричала я.

— Тебе прописали лечение, — спокойно ответил он. — Повязку уже можно снять. Я обработаю глаз, сделаю укол, осмотрю раны. И можешь спать.

В голове не укладывалось, как он это будет делать. Я его боялась, как демона, особенно после того, как он выгнал Гущина совершенно циничным образом.

— Я сама! — отстранилась от него я, двигаясь к другому краю кровати.

Глаза Михаила слегка сузились, и он, мягко улыбаясь, ответил:

— Сама ты стрелять только можешь, — и еще мягче добавил: — Иди сюда…

Этим тембром можно всю Арктику разморозить, а обо мне и говорить не стоит. Я старалась на него не смотреть, чтобы он не заметил моего замирания. Если он сейчас до меня дотронется и что-то скажет, то боюсь, я сознание потеряю, и скорая меня уже не спасет.

— Я, правда, сама…

Мой голос меня не слушался и походил больше на рык.

— Понятно, — вздохнул он. Чуяло мое сердце, что это его очередное «понятно» совсем не желательное для меня.

Миша поставил поднос на кровать и сам сел на мою постель. Он схватил меня за ноги, подтащил к себе и, склонившись над моим лицом, молча меня рассматривал. Я не могла дышать. Я дрожала. Не от страха, а от нахлынувших чувств. Он был слишком близко, и я жаждала поцеловать его. Я закрыла глаза, чтобы на него не смотреть, а то, не дай Бог, наброшусь на него, как голодный мамонт. И вместо того, чтобы спасать его, зацелую до смерти.

Я почувствовала тень и уже ждала, когда его губы коснутся моих… Мне даже показалось, что я сама потянулась к нему.

Вот, блин, размечталась!

Рука Михаила сорвала с моего глаза повязку. Яркий свет. Немного закололо глаз.

— Потерпи, — тихо сказал он и подул на него, словно глаз был обожжен. Потом он промыл рану вокруг глаза. Самым ужасным оказалось капать в глаза. Так щипало! Я думала, что убью его! Все притяжение к нему сразу испарилось. Затем Миша снял пластырь и стал обрабатывать раны, потом снова заклеил.

Я пробовала проморгаться и открыть глаза. Михаил сидел рядом и собирал грязные бинты на поднос. Наконец, получилось открыть глаза. Одним глазом я видела размыто, но зрение прорезалось, а вторым — словно через запотевшее окно.

— Может, нужен компресс? — спросила я.

— Повязку на ночь. Больше ничего не нужно, — ответил он и пошел к двери.

Я поднялась за ним и, проходя мимо зеркального шкафа, взглянула на себя. Лицо все в мелких кусочках пластыря и в царапинах, а глаза… Один с черным кругом, как будто я из концлагеря вернулась, а второй — отекший, немного залит кровью, казалось, будто его ужалил целый осиный рой.

— Боже мой! — вырвалось у меня. Я себя совсем не узнавала. — Нет…

В голове быстро пролетело, что Высоковский видел меня такой изуродованной. Я хуже циклопа, я просто ужас! И как я могла подумать, что он поцелует меня, когда я…такая! Хотелось сбежать и от себя спрятаться. В таком виде даже близким не хочется показываться, не то что Высоковскому.

Я стояла перед зеркалом, и слезы катились в три ручья. В голове стучало: я уродина! Но тут мои плечи схватили теплые руки, и к виску прижалась щека Михаила. Он мне говорил что-то вроде: «Вика, через пару дней опухоль с глаза сойдет. Он полностью восстановится»… Что-то там про врача было и про Гущина. Но я зажала кулаком рот и плакала.

Что мне до врача и до Гущина? Не их в таком ужасном облике он видит. И можно ли им верить? Я почти слепая, и глаз — страшный и кровавый, как из фильма ужасов, а он: «Сойдет»…

— Не смотри больше туда, — развернул он меня силой и, выждав паузу, добавил: — Надень повязку и принимайся за работу. Ты здесь работаешь.

Вот это меня в чувство сразу привело. Я на него разозлилась. Так разозлилась, что, будь у меня в руках автомат, вырубила бы его, не стреляя. Я была зла, как стая демонов. На бессердечие, на его холод, на то, что он — безразличный пылесос! Водонагреватель и то теплее!

— Я на больничном, — басом выдавила я.

— На больничном ты в офисе. У меня ты работаешь неофициально. Так что, к работе.

Он хотел выйти, но я его остановила:

— Мало я тебе отработала, жестокий самодур! Глаз подстрелили, лицо изуродовали… Теперь повязку ему носи. Не можешь смотреть на меня — маску купи.

— При чем здесь…

Интересно, все мужчины так плохо речь воспринимают?

— Конечно, как ты меня в офисе…

Я не договорила. Высоковский меня крепко обнял и поцеловал. Целовались мы долго. Я не хотела его отпускать, словно, пока он меня целует, я была прежней и обычной Викой. Не знаю, чем бы у нас все закончилось, но наш поцелуй прервал настойчивый стук в парадную дверь.

Высоковский отстранился и совершено спокойно пошел открывать непрошеному гостю. Я выглянула, чтобы увидеть, кто мне вечер так подпортил. На пороге стоял съежившийся Сережа.

— Я, страсть, как замерз… Не разрешите мне у вас в гараже погреться? Я точно знаю, там есть отопление и диван.

Михаил молча снял ключи с крючка и бросил их Гущину.

— Благодарю! — радостно крикнул Гущин и, заметив меня, присвистнул: — Любовь моя, ты лучше маску надень, а то не дай бог твой хозяин нечаянно тебя ночью увидит и от сердечного приступа откинется. Что делать тогда будешь?

— Ничего с ним не случится, — заверила я. — У него сердца нет.

— Так у меня есть!

— А ты не глазей!

Высоковский, еле сдерживая смех, закрыл дверь, не дав завершиться нашему с Гущиным спору. А я все еще переваривала поцелуй и не знала, как сейчас себя вести. Что теперь ему сказать? Ничего? Ждать, пока он что-то скажет?

Наконец, Михаил заговорил:

— Бессердечный человек тебе напоминает: проверить записи камер, сигнализацию и ложиться спать.