Естественный роман - Георги Господинов

Мица была жива-здорова. Мы жили на первом этаже. Пицо мы нашли два года спустя. Кто-то отнес весь помет в подвал нашего дома. Весь вечер откуда-то доносилось совсем слабое кошачье мяуканье, которое постепенно затихало. Мы долго ходили вокруг дома, пока не обнаружили, что писк доносится из подвала. Выжил только один котенок. За несколько вечеров Пицо ожил и начал вылезать из коробки. Сиамка сразу показала ему свои когти. Она никогда не проявляла такую агрессивность. Ее тело страшно напрягалось, шерсть вставала дыбом, и она рычала так страшно, что сама давилась и задыхалась от этих звуков. А котенок наивно подходил к ней, обнюхивал ее, как будто признал в ней свою маму. Несколько месяцев Пицо был закрыт в другой комнате и постоянно просился к сиамке. Потом вдруг у Мицы проснулся какой-то материнский инстинкт, и она сама пошла к котенку. Начала его лизать, заботилась о нем, разрешала ему играть со своим роскошным хвостом. Так две кошки, которые изначально не могли находиться в одной комнате, уже не отходили друг от друга дальше, чем на одну мордочку.

Наш брак с Эммой развивался в совершенно противоположном направлении.

Белая роза — символ молчания и таинственности. Когда в комнате ведется доверительный и очень личный разговор, вокруг расставляют белые розы. До сегодняшнего дня дошло выражение сказано под розой. Sub rosa dictum.

Трилистник — символ Ирландии.

Лук-порей — символ Уэльса.

Символ Японии — хризантема.

Чертополох стал гербом Шотландии после одного прелюбопытнейшего происшествия. Однажды, когда датчане решили тайком напасть на шотландцев, один датчанин наступил на колючку, бурно разросшуюся по берегам Шотландии, и вскрикнул от боли. Шотландцы услышали крик, проснулись и прогнали датчан навсегда. С тех пор в Шотландии с огромным уважением стали относиться к чертополоху, который впоследствии даже стал символом этой страны.

А росянка известна тем, что послужила прообразом трефовой масти в игральных картах.

Пособие для садовода-любителя, 1913

До двухлетнего возраста человек не должен есть рыбу, иначе он онемеет…

(Не знаю, откуда)

Мы слишком поздно начинаем это понимать, уже после того, как нас ввели во искушение. Проще всего Великим искусителем было бы назвать Бога. Я бы с этим согласился, если сразу условиться, что под Богом мы будем понимать язык. Не слово, а язык. Он (Бог или язык), по сути, говорил лишь каких-то шесть дней… На шестой день, как последнее слово, Он изрек человека. И с тех пор не проронил ни звука. Каких только слов Ему не приписывали, но я не верю, чтобы они исходили от Него. Потому что Он не говорит словами, а изрекает вещи. Все вещи, которые изрекал этот Язык, осуществлялись в момент своего изречения. Никто после Него не смог постичь этот язык. А многие пытались. Вся Библия целиком представляет собой не что иное, как хрестоматию этих попыток. В этом смысле я называю изучение Бога филологией. Язык был предтечей филологии. Что бы произошло, если бы кто-нибудь смог постичь язык Божий (тавтология в этом случае неизбежна). Я придумал историю одного такого человека, и мне стало страшно.

Появился человек, который сумел постичь Язык, тот самый Язык шести дней творения. Стоит ему изречь вода, перед ним простирался океан, изрекал ли ночь — день тут же уступал место мраку, говорил женщина — женщина в тот же миг возникала рядом с ним. Такой язык нуждался в пространстве, в пустоте, где он бы мог обрести сущность. Наш мир, как уже изреченный однажды, оказался слишком тесным для языка вновь пришедшего, слишком хрупким для его воображения. Вся мировая история зависела от того, что он изречет. Пришелец едва справлялся с ответственностью, которая легла на его плечи. Он замолчал, замкнулся в себе. Делал все, чтобы не заснуть, поскольку во сне он мог обронить какое-нибудь слово, которое бы вмиг зачеркнуло весь мир. Что бы произошло, если бы совсем случайно, между прочим, он обронил бы такие слова, как огонь, пепел или лед, апокалипсис. В этом месте моя жена спрашивает, что бы случилось, если бы он шел-шел, а потом взял да и споткнулся и выругался бы сгоряча. После чего начинает хохотать. Хотелось бы и мне посмеяться, но это совсем не смешно — я и правда вздрагиваю. Как мужчина.

Я не знал, как закончить эту историю. В одном из вариантов его друзья, испугавшись, собрались и вырвали ему язык. Я не верил, что это может помочь. Поэтому выбрал другой конец. Он показался мне более естественным и надежным. Просто все это длилось шесть дней. На седьмой день человек понял, что утратил Язык.

И сел отдохнуть.

Склероз сделает из нас новых людей. Все старые анекдоты всегда будут нам смешны.

Несколько часов я был мертв. Именно так выразилась моя жена. Я ничего не помню. Она рассказывает, что вернулась с работы и, как всегда, застала меня в кресле-качалке. Я, мол, смотрел как-то странно, приоткрыв рот, из которого текла слюна. Эту подробность можно было бы и опустить. Она звала меня, окликала по имени — ничего. Говорит, что даже с силой встряхнула меня. Я же вроде посмотрел на нее отсутствующим взглядом, ты меня не узнал, понимаешь; и ответил: женщина, вы мне не мать, как я могу забыть свою маму. Ничего, ничего не помню. Как раз в тот момент, продолжала Эмма, раздался звонок в дверь. Точно, в дверь позвонили, я и сам хорошо помню этот звонок — я встал, чтобы открыть. Тогда, по мнению жены, я и пришел в себя. Я был в полном порядке. Только чуть-чуть болела голова. Но я и правда не мог вспомнить, что было со мной за несколько часов до этого. Наверное, от переутомления. Просто отключился.

— Тебе обязательно надо показаться врачу, — сказала жена. — Н… невропатологу. — Я готов поспорить, что первым делом она подумала о психиатре.

— Обязательно, — ответил я.

Разумеется, я не пойду ни к какому врачу. Если это было то, чего я так боялся, врачи все равно не смогли бы мне помочь. У моей тети была болезнь Альцгеймера. Каким врачам ее только ни показывали: они пичкали ее разными лекарствами, а родственникам говорили, что лучшее, что они могут для нее сделать, — это отправить в психиатрическую клинику. Так они называли психушку. Незадолго до конца дошло и до этого. В редкие моменты просветления тетя плакала, как маленькая девочка, которая умоляет своих родителей забрать ее из лагеря. Она жаловалась, что ее поливают ледяной водой, бьют током. Нет, я так просто не сдамся. У этой болезни долгий латентный период. Мне еще удастся немного пожить нормальной жизнью. А может быть, все это и правда от переутомления. Мне надо просто сбавить темп. Если нужно, брошу работу, поищу себе другое занятие. И все же следующим вечером я откопал письма моей двоюродной сестры, которая регулярно писала мне о болезни своей матери. С тех пор прошло уже более десяти лет. Я пропускал все лишнее и останавливался только на тех местах, в которых шла речь о болезни.

…Одна знакомая, евангелистка, сказала мне, что лишь Богородица способна помочь моей матери. Ни Иисус, ни даже сам Господь Бог, ты представляешь… Утром и вечерам я молю Богородицу о помощи. Знаю, ты не веришь в подобные вещи, но мы уже все перепробовали, абсолютно все. Теперь вот запираем ее дома. Несколько раз ей удавалось сбежать, она бродила по улицам, у нее же нет никакого инстинкта самосохранения. Тогда она потерялась в городе, почти голая. Иногда ее ум проясняется, и она меня узнает. Обнимает меня и все плачет, плачет… Потом не может вспомнить, кто я. Раньше всех она забыла папу. Кричала, что не хочет спать рядом с незнакомым мужчиной. Умоляла меня отпустить ее к ее маме, ты ведь знаешь, ее мать умерла пятнадцать лет назад. Я чувствую себя матерью своей собственной матери. Даю ей поплакать, иногда сержусь на нее, как на ребенка. И избегаю смотреть ей в лицо, потому что не хочу ее запомнить такой. Просто не хочу, не хочу ее запомнить такой…