Естественный роман - Георги Господинов

Какой бы роман получился, если бы нам удалось заставить муху говорить? В том, что у нее есть язык, естественно, отличный от нашего, я даже не сомневаюсь. Так как в данном случае я заинтересованное в мухе лицо (и почему только муха не интересуется мной?), придется мне самому открыть механизм ее языка. Насколько мне известно, язык пчел связан с фигурами, которые они чертят в полете. Аналогичного можно ожидать и от мух. Домашняя муха всегда ближе всего к людям, всегда под рукой. Я сказал «под рукой» по инерции. Именно так человек и разговаривал с ними все это время. Когда ищешь другой язык, следует избегать инерции, поэтому будем говорить, что мухи у нас перед глазами. Следующий этап изучения этого языка можно обозначить как способность разговаривать только с одной мухой. Для этого требуются долгие дни наблюдений за одним-единственным экземпляром. У каждой мухи — свой полет, то есть язык. Некоторые более болтливы и долго кружат в воздухе, другие говорят медленно, садятся в середине фразы, возвращаются к началу и в конце концов легко теряют нить повествования. Стоит найти муху с ясным и чистым полетом, которая не украшает рассказы излишествами и знает, где остановиться. Для непросвещенного же все мухи одинаковы. Если тот, кто решился постичь этот иностранный язык, попробует пренебречь столь важной фазой концентрированного наблюдения лишь за одной мухой, он не сможет различить отдельные экземпляры между собой и постоянно будет попадать из одной истории в другую.

А именно: умершая муха, посыпанная пеплом, воскресает; и происходит странное возрождение у нее, и заново начинается вторая жизнь.

Лукиан. Похвала мухе

Последнее время я занимаюсь тем, что в лучшем случае может показаться странным, а может быть названо и симптоматичным. Я изучаю мух и… — признаюсь честно — их истории. Это мое занятие облегчает один момент — объект наблюдения всегда у меня перед глазами. Так же как перед глазами всех остальных, что делает его для них невидимым.

Откуда этот внезапный интерес к мухам? Убеждаю себя, что он объясняется романом, который я хочу написать. Фасеточный роман, напоминающий глаз мухи. И так же, как этот глаз, полный подробностей, мельчайших и незаметных простому глазу вещей. Повседневный, как мухи, роман. Вот, говорю я себе, зачем мне нужны мухи. Эти насекомые, которые летают у нас над головой, дремлют на потолке, разгуливают по столу, в то же самое время живут и откладывают свои личинки в разлагающихся трупах, в дырке клозета. Только они способны соединить эфир с хтоническим царством клозета.

Муха — медиатор мира, ангел и демон в одном лице. Лучшего образца для романа, лучшей аллегории не найти. Платон в «Ионе» говорит: «Поэт — это существо легкое, крылатое и священное; и он может творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка». Какая-то бешеная муха. Нам известно, что Платон никогда особенно не благоволил поэтам.

Идеальным романом будет такой текст, в котором связующей нитью между отдельными эпизодами станет одна перелетающая муха. Могу повторить еще раз — связующей нитью станет перелетающая муха.

И еще раз — муха.

Муха. Му-ха. Мууууу-хахаха. Муха. Муха. Муха. Муха. Муха. Муха. Муха. Муха. Муха. Муха. Муха.

Ну ладно, есть еще одна основательная причина, по которой я созерцаю мух, углубляюсь в туалетные дебри и во всю естественную историю в целом. Одна навязчивая причина, другая муха, жужжание которой получается заглушить только на те несколько часов, пока я изучаю ее собратьев, кружащих рядом. Но избавиться от нее невозможно: она сидит во мне. Мухе в моем черепе нужна дырка.

Сеть нужна, чтобы поймать рыбу, — когда рыба поймана, о сети нужно забыть.

Капкан нужен, чтобы поймать зайца, — когда заяц пойман, о капкане нужно забыть.

Слова нужны, чтобы поймать смысл; поскольку смысл уже пойман, о словах можно забыть.

Если бы я мог найти того, кто забыл все слова, чтобы с ним поговорить.

Чжуан-цзы, III в. до н. э.

Он — коллекционер историй, без своей истории живет.

Я встаю поздно. Одеваюсь и иду на рынок. Редко что-нибудь там покупаю. Медленно обхожу ряды, разглядываю все фрукты и овощи. Не обращая внимания на торговцев. Только смотрю. Я медитирую, концентрируя внимание на теплых цветах и обтекаемых формах. Это упражнение я называю «витамины для глаз». Помогает после тяжелых ночей, когда перед глазами одни буквы. Потом иду и покупаю газету. Все равно, какую. Газета, как и сигареты, — прекрасное оправдание тому, что ты проводишь в одиночестве на лавочке или за столом больше часа. Тогда это не бросается в глаза. Читаешь себе и слушаешь разговоры людей. А так я разучусь говорить. Просто не тянет на разговоры, не помню, чтобы в последние дни я перебросился с кем-нибудь даже парой слов, но слушать я умею. В кафе рядом с рынком темы разговоров заранее распределены по временам года. Так, в мае говорят о выпускных вечерах, в июле — о вступительных экзаменах, в августе — о неудавшемся отпуске, в сентябре — о соленьях на зиму и тетрадках для первоклассников. Все это успокаивает. Значит, где-то, притом совсем рядом, жизнь все еще течет спокойно и размеренно, как первое, второе и третье в столовой. Я сижу, прикрывшись газетой, и слушаю, о чем говорят люди, я растворяюсь в их беседе, как кусочек сахара в кофе. Если вуайеризм связан с глазом и взглядом, то как тогда назвать подслушивание? Какой-то вуайеризм ушами.

Вот две женщины, им уже за тридцать. Сидят за моим столиком и болтают. Одна из них пришла с шестилетним сыном, который снует поблизости, и стоит ему подойти к столику, как разговор прерывается — на миг, в который ему дают кусочек пирожного, — и снова продолжается с такой легкостью, как будто и не прекращался. Для них я почти невидим. По крайней мере, не заметно, чтобы они смущались. Говорит другая, не та, что с ребенком:

— Уже почти шесть лет, как мы женаты, а этот идиот все не может мне этого простить.

— Маньяк, — отвечает ее подруга.

— Спит со мной, только когда у меня месячные. Все пять дней. Все остальное время даже смотреть на меня не хочет. Чем больше к нему пристаю, тем он больше бесится. Сейчас у нас отдельная квартира, можно заниматься этим хоть каждый день. Ан нет. Орет на меня. Кричит, что видеть меня не может. Сучка, орет, переспала с целым кварталом перед свадьбой.

— А чё он хотел?

— Не могла год подождать, кричит. Я, типа, ему обещала, что до свадьбы мы останемся девственными, как в романе. Что я ему, Брук Шилдс, что ли?

— А Брук Шилдс что — девственница, по-твоему? Дальше-то что?

— А я, между прочим, ждала его до последнего. Но их в Коми еще на два месяца задержали. А я ж не каменная! (Тут я не выдерживаю и бросаю в ее сторону взгляд и отпиваю из чашки. Она и правда не каменная — маленькая, почти девичья грудь, вызывающе торчащая, слегка раздавшиеся бедра, все еще стройные, соблазнительные ноги с выгоревшими на солнце едва заметными волосками.) А ведь и произошло все совершенно случайно. Ну, ты знаешь, как это бывает — немного выпьешь, расслабишься, глядишь — он уже и руку запустил, а потом пошло-поехало. Мне было двадцать пять. Мужик прям дар речи потерял, когда увидел следы крови. Наверное, я была последней девственницей района. Мы с ним все перемазали. Я чуть со стыда не сгорела. На этом все и кончилось у меня с этим человеком, я его больше не видела. Должно быть, до сих пор ругает меня на чем свет стоит. Через две недели вернулся Капчо, и день свадьбы уже был назначен. Понавез всяких сервизов, колец…