Обман Инкорпорэйтед - Филип Киндред Дик

В некотором смысле там были представлены все социальные прослойки, и не проводилось существенных различий между старухой, молодым сопляком или любым другим посетителем. Во время войны Фергессон стоял за прилавком, а не работал на оборонном заводе. Он начал руководить магазином, с тех пор как прежний владелец задолжал ему зарплату за 1930-й, 1931-й и первую половину 1932 года. Фергессон проявил смекалку и закупил товар для продажи, ведь на одном ремонте далеко не уедешь. Соблюдал бережливость и не стал раскрывать все карты, ограничившись партией пылесосов, стиралок и приемников… А О’Нил продолжал точить лясы и бесплатно проверять радиолампы – впрочем, скоро он опять будет этим заниматься. В конце концов, О’Нил станет грузным потным продавцом в дешевом костюме, стоящим в чужом безвкусном магазине перед пальмой в кадке.

Фергессон припарковал «понтиак», вырубил фары и двигатель. Он вылез из машины и зашагал по темному тротуару к «Современным телевизорам». У входа валялись старые скомканные газеты, принесенные ветром: Фергессон наклонился, чтобы собрать их в охапку. Относя газеты к канаве, он заметил свет, горевший в подсобке для демонстрации телевизоров.

Фергессон открыл дверь и вошел. Необъятная, карикатурно брюхатая Эллен Хедли в синем платье для беременных и плотном мужском пальто сидела, уставившись в экран комбинированного телевизора «ар-си-эй». Фергессон закрыл входную дверь и шагнул в демонстрационный зал. Эллен заметила его и повернула голову.

– Здравствуйте, – сказала она.

В пустынном магазине было зябко и неуютно. В бледном мерцании синей дежурной лампочки лицо девушки выглядело не пухлым, а, наоборот, осунувшимся, заостренным и костлявым, точно жесткий каркас, на котором крепились черты. Глаза глубоко ввалились. Волосы казались прозрачными, напоминали чехол из сухого, тонкого, как паутинка, материала – коричневую шапочку, сквозь которую виднелись кожа и уши. На девушке не было никакой косметики: губы тонкие, бледные.

– Что ты здесь делаешь? – в испуге спросил Фергессон. – У вас что, дома нет телевизора?

Немного спустя Эллен кивнула.

– Я проходила мимо. Устала, – она показала на свой огромный распухший живот. – Ну, и зашла посидеть, – затем она добавила: – Стюарт ушел с друзьями… выпить пива и поболтать.

– Я отвезу тебя домой, – сказал Фергессон.

– А вы что здесь делаете?

– Я иногда приезжаю, – он вышел из демонстрационной комнаты и побрел к прилавку. Облокотившись и сжав ладони в крепкие кулаки, он пристально посмотрел на девушку, очерченную в темноте светом дежурной лампочки и телеэкрана. – Наверстываю то, что никто не успел сделать за день. Кому-то же надо следить за порядком.

Эллен кивнула.

– Вы с Недотепой поссорились? – вдруг спросил Фергессон.

– Не совсем. Наверно, в последние дни я слишком раздражена.

– Сколько еще осталось?

– Говорят, недели три. Плюс-минус пара дней.

– Ну и напугала ты меня. Не ожидал здесь кого-нибудь встретить.

Эллен улыбнулась:

– Простите.

– Тебе не холодно? Хочешь мое пальто?

– Все хорошо, спасибо.

Глядя на нее из-за прилавка, Фергессон поразился этому диву – обрюзгшее существо сидело перед телевизионным экраном, сложив руки на коленях и послушно следя глазами за слабо освещенными фигурами. Несмотря на огромные габариты и потухшие, впалые глаза, ее облик вызывал благоговейный трепет. Фергессон испытывал удовлетворение, будто человек, созерцающий религиозную картину или витраж: все было статичным, классическим, уравновешенным. В самой необъятности ее тела ощущалось какое-то равновесие, полнота, цельность. В отличие от самого Фергессона, Эллен была самодостаточной. Она не нуждалась в чем-то внешнем. Все самое важное уже содержалось внутри ее тела, точь-в-точь как слои жира, которым животное запасается перед зимовкой.

– А у тебя хитрый вид, – сказал он с осуждением. Как это прозвучало? Не совсем так, как ему хотелось… Зависть в голосе почувствовал даже он сам. – В смысле, ты похожа на кошку, сожравшую канарейку. Понимаешь, что я пытаюсь сказать?

Она слабо улыбнулась:

– Кажется, да.

– Беременность тебе к лицу. Выглядишь гораздо старше.

– На миллион лет.

– Вы уже выбрали какие-нибудь имена?

– Если родится девочка, назовем ее Маргарет, а если мальчик – Питер. Стюарт всегда хотел, чтобы его называли Питом. Но его желание так и не сбылось.

– Теперь-то уж сбудется.

Минуту спустя Фергессон сказал:

– Из-за чего вы поссорились?

– Даже не знаю. Из-за войны и Бога. Как-нибудь расскажу вам, но не сейчас.

– Эллен, – сказал он, – что творится со Стюартом?

– А вам-то что за дело?

– Я знаю, с ним что-то не так.

Эллен бесхитростно ответила:

– Он никому не доверяет.

– Он может доверять мне. Я его не подведу.

– Уже подвели.

– Я?! Когда?

– Стюарту хочется повзрослеть. Но для чего ему взрослеть? Какой мир вы ему оставили?

– Этот мир создал не я.

Эллен улыбнулась:

– Неужели вы не можете что-нибудь придумать – хотя бы сделать вид, попытаться?

– Все уже сделано, – сказал Фергессон, – и в нем это было с самого начала. Когда он появился, процесс был запущен. Тот Человек…

– Да, – согласилась Эллен, – тот Человек гниет в земле.

Ни с того ни с сего Фергессон спросил:

– Стюарт не любит меня?

Эллен задумалась.

– Думаю, он вас даже не замечает. Боюсь, он так и не научился замечать людей. Он чего-то хочет, к чему-то стремится, но все это слишком уж неопределенно, абстрактно и отвлеченно. Этому нет названия. Сто лет назад оно назвалось благодатью. Это поиски человека, которому он может верить. Того, кто не подведет.

– Заметь он меня, он бы понял, что я хочу, чтобы он мне доверял.

– Если бы он мог это сделать, думаю, все у него было бы хорошо. Но он не знает, как. Потому он может лишь продолжать поиски чего-то незримого. Того, что никто на земле не видел, да никогда и не увидит.

Фергессон подошел к концу прилавка и немного постоял. Мимо магазина, напротив запертой входной двери, прошли мужчина и женщина: стук каблуков отражался траурным эхом в полнейшей тишине.

– Я отвезу тебя домой, – сказал он. – Я оставил перед входом машину.

Теперь Эллен встала.

– Да, спасибо. Хорошо бы.

Фергессон вошел в демонстрационную и вырубил телевизор. Он был включен так тихо, что, лишь наклонившись к корпусу, Фергессон услышал слабый металлический шум.