Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век 1914 - 1991 - Эрик Дж. Хобсбаум

На этом фоне парадоксальным, но едва ли удивительным выглядит следующее явление: наряду с ослаблением государств-наций в мире обозначилась тенденция дробления старых государственных образований на новые, менее крупные. Как правило, это делалось в порядке уступки какой-либо группе, требовавшей этнолингвистической монополии. Распространение по* Термин «наименее развитые страны» был введеи Организацией Объедииеииых Наций. В большиистве таких стран ВНП составляет ие более зоо долларов США иа душу населения ежегодно. «Реальный ВВП» иа душу населения обозначает фактическую покупательную способность, в отличие от официальных показателей, осиоваииых иа официальных обменных курсах и «международной покупательной снособиости».

Времена упадка

добных автономистских и сепаратистских движений после 1970 года было характерно в основном для Запада — в частности, для Великобритании, Испании, Канады, Бельгии и даже Швейцарии и Дании, а также для Югославии—наименее централизованного социалистического государства. Кризис коммунистической системы в Восточной Европе привел к тому, что после 1991 года на ее территории образовалось больше новых и номинально национальных государств, чем когда-либо прежде. Причем до начала 1990-х Западное полушарие к югу от канадской границы оставалось практически не затронутым этим движением. В странах, переживших в 1980-6 и 1990-6 годы распад и дезинтеграцию (примерами могут служить Афганистан и некоторые африканские территории), альтернативой старому порядку явилось не столько возникновение новых государств, столько анархия.

На первый взгляд такое развитие событий кажется довольно странным: ведь совершенно ясно, что новые небольшие государств а- нации столкнутся с теми же проблемами, только в больших масштабах. С другой стороны, ничего необъяснимого в сложившейся ситуации нет: стоит только вспомнить, что единственной существовавшей в конце двадцатого века моделью государства было замкнутое территориальное образование, обладающее автономными общественными институтами, — короче говоря, модель государства-нации «эпохи революций». Более того, после igiB года все политические режимы начали придерживаться принципа «национального самоопределения», все больше и больше трактуемого в национально-лингвистических терминах. В этом отношении Ленин и Вильсон мыслили сходным образом. И Европа, созданная Версальским мирным договором, и политические образования, вошедшие в состав Советского Союза, задумывались как совокупность именно таких государств-наций. В случае с СССР (и последовавшей его примеру Югославией) имел место такой союз государств, члены которого обладали теоретическим (но не практическим) правом на отделение*. Если такие объединения распадались, то это происходило в соответствии с изначально заложенными линиями разлома.

Однако сепаратистский национализм «десятилетий кризиса» значительно отличался от движений, создававших государства-нации в девятнадцатом и в начале двадцатого века. Его появление было обусловлено тремя факторами. Первой причиной стало противодействие государств-наций включению в более крупные объединения. Оно стало особенно очевидным в 1980-6 годы, когда действительные и потенциальные члены Европейского сообщества, иногда находящиеся в столь разных весовых категориях, как Норвегия и Великобритания госпожи Тэтчер, пытались сохранить региональную автономию,

* В этом их отличие от штатов США, которые носле завершения в 1865 году гражданской войиы между Севером и Югом лишились нрава иа сецессию — за исключением, возможно, Техаса.

«Десятилетия кризиса» 453

невзирая на общеевропейскую стандартизацию. При этом показательно, что протекционизм, этот

главный инструмент экономической политики государства-нации, в «десятилетия кризиса» оказался менее эффективным, нежели в «эпоху катастроф». Хотя свобода международной торговли оставалась не только идеалом, но и в значительной мере реальностью, даже упрочившейся после падения командно-административных систем, некоторые государства практиковали негласные способы защиты от иностранной конкуренции. Самыми изобретательными в этой области оказались французы и японцы, хотя, возможно, еще более поразительным явилось умение итальянцев (в лице компании «Фиат») сохранить в своих руках львиную долю собственного автомобильного рынка. Тем не менее эти действия скорее были похожи на арьергардные бои, давались с большим трудом и далеко не всегда приводили к успеху. Наиболее яростное сопротивление свободной торговле отмечалось в тех случаях, когда затрагивалась не столько экономическая, сколько культурная идентичность нации. Французские и, в несколько меньшей степени, немецкие политики боролись за сохранение крупных государственных субсидий для своих крестьян не только потому, что дорожили их голосами на выборах. Они вполне искренне верили: уничтожение фермерского земледелия, при всей его неэффективности и неконкурентоспособности, приведет к уничтожению самобытного пейзажа, местных традиций, национального характера. Франция, при поддержке других европейских стран, не подчинилась требованию Америки разрешить свободное распространение фильмов и аудиовизуальной продукции не только потому, что это привело бы к наводнению кинотеатров и видеорынка американской продукцией. (Хорошо известно, что базирующаяся в Америке и контролируемая международным капиталом индустрия развлечений утвердила свою потенциальную мировую монополию, заменив собой прежнюю власть Голливуда.) Они справедливо считали недопустимым прекращение ПРОИЗВОДСТВА фильмов на французском языке, несмотря на более высокую себестоимость или более низкую прибыльность. Какими бы ни были экономические аргументы, в мире есть вещи, требующие нашей защиты. Станет ли хоть одно национальное правительство всерьез рассматривать вопрос о сносе кафедрального собора в Шартре или усыпальницы Тадж-Махал, если даже будет доказано, что возведение на этом месте пятизвездочной гостиницы, торгового комплекса или делового центра пополнит ВНП страны более основательно, чем прибыль от традиционных туристических маршрутов? Ответ очевиден. Вторую причину правильнее всего было бы назвать коллективным эгоизмом богатства. Она отражала постоянно нарастающее экономическое неравенство континентов, регионов и отдельных стран. Старомодные правительства государств-наций, централизованные или федеральные, а также наднациональные образования типа Европейского сообщества взяли на себя 454 Времена упадка

ответственность за развитие всей своей территории и, следовательно, за относительно равное распределение на ней обязанностей и льгот. Это также означало, что бедные и отсталые регионы субсидировались более богатыми и передовыми (посредством централизованных механизмов распределения), причем они получали даже инвестиционные привилегии. По этой причине руководство Европейского сообщества поступало достаточно мудро, принимая в свои ряды только те государства, чья экономическая отсталость и бедность казалась не слишком большой обузой для остальных. Любопытно, что. подобный реализм полностью отсутствовал при создании в 1993 году Североамериканской зоны свободной торговли, объединившей США и Канаду с ВНП порядка 20000 долларов на душу населения по результатам 1990 года с Мексикой, где аналогичный показатель был в восемь раз меньше *. Нежелание более богатых областей субсидировать более бедные хорошо знакомо, в частности, специалистам по местному самоуправлению в СШ^. Проблема «города в городе», населенного бедными и постоянно теряющего налоговую базу, возникла в основном из-за переезда более обеспеченного населения в пригороды. Кто же хочет платить за бедных? Богатые пригороды Лос-Анджелеса, например Санта-Моника и Малибу, предпочитали покинуть административные границы своего города, а в начале igpo-x по этой же причине за отделение проголосовало население Стейтен-Айленда, одного из пригородов Нью-Йорка.