Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

я очень люблю смотреть на нее, я вот уж тридцать лет любуюсь ею.

Задуманного кадра не получилось у немца…

Когда он отошел к своей машине, господин Хамид сказал арабу с верблюдом:

– Э, дружище, ты бы сказал ему, кстати, что в пирамиде много камней с Асуана, а я бы тем временем сбегал за врачебной каретой: немец наверняка сбесился бы…

– Зачем? – удивился араб. – Он же глупый. И потом, у него обгорел нос. У всех европейцев обгорают носы, и они глупеют из-за этого до конца.

Господин Хамид смущенно покашливает.

– Я тоже европеец, – говорю я арабу.

– Из Германии?

– Из СССР.

Араб улыбается, подходит ко мне, пожимает руку и, тщательно выговаривая все буквы, произносит:

– Никита – ха-ра-шо!

Потом он отходит от колючей проволоки подальше и предлагает снять его вместе с верблюдом на фоне пирамиды.

– Бахшиша не надо, – говорит он, – это мой подарок человеку из России.

Пустяк, казалось бы. Ну, предложил араб сфотографировать его «в подарок», без бахшиша. А вдуматься – человек ведь живет этим позированием, он кормит этим себя, семью и своего верного помощника – верблюда. И вот, поди-ка, решил сделать подарок человеку из Советского Союза, а кто знает, придет ли сегодня еще один иностранец с фотоаппаратом?

Значит, много хорошего известно этому простому арабу о нашей стране и о наших людях, если он готов сделать такой подарок – очень дорогой и очень трогательный…

Отец, мать, он и его дети

Моросит дождь. Мелкий, словно процеженный сквозь рваное решето низких туч. Капли дождя о чем-то быстро шепчутся с накрахмаленной листвой пальм. Далеко-далеко внизу море. Рассерженное непогодой, оно хлещет тугими зелеными волнами в прибрежные камни. Серая водяная пыль висит в воздухе тяжелым облаком. Оно растет, ширится, оно поднимается вверх, окутывая маленький ливанский городок Джунию, оно ползет по виноградникам сюда, в горы, к храму Нотр-Дам-де-Либан.

Облокотившись локтями о балюстраду, окружающую храм, смотрю вниз, на море. За моей спиной кто-то кашляет. Оборачиваюсь и вижу человека в черной сутане. Волосы с проседью, густая, коротко подстриженная бородка, удивительно мягкие глаза. Смуглость кожи подчеркивается ослепительно белой полоской рубашки, стягивающей шею.

– Добрый вечер…

– Добрый вечер, – отвечаю я.

Мурад, мой маленький спутник, шепчет:

– Эго отец Морис, настоятель храма.

Отец Морис спрашивает:

– Вы пришли молиться? Сейчас начнется служба. Брат Фрер-эль-Нугри не приглашал вас?

– Спасибо, но я неверующий.

– Простите?

– Я неверующий.

– Вы мусульманин?

– Нет, я не верю совсем. Я атеист.

Вокруг мягких глаз собираются морщинки. Губы трогает чуть заметная улыбка:

– Как же вы можете жить без веры, сын мой?

– У меня есть вера.

Отец Морис кивает:

– Да, я знаю о вашей вере. Но вера без Бога – какая же это вера? Вы несчастны без Бога, вам не к кому обращать молитвы. Разве можно быть счастливым без Бога?

– Можно. Я счастлив.

Он смотрит на меня недоверчиво. Потом так же недоверчиво улыбается:

– А мальчик?

Видимо, он решил, что Мурад – мой сын. Я не успеваю ответить – за меня отвечает Мурад.

– Я мусульманин, – гордо говорит он, – я не верю Христу! А ваши дети, – с великолепной непосредственностью ребенка интересуется он, – они тоже христиане?

– Все мои дети – христиане.

Я спрашиваю:

– У вас обет безбрачия?

– Да.

– У вас нет семьи?

– И вы счастливы?

– О да!

– Но как же можно быть счастливым, когда нет детей?

– Все люди, – спокойный жест руками, словно обнимающими мир, – мои дети. Моя Мать, – глаза подняты к огромной скульптуре Богоматери, – здесь, а Отец – Бог. Он несет людям счастье и спокойствие. Люди, которые верят в Бога, – чистые люди светлой души…

У ворот храма скрипят тормоза. Почти упершись радиатором в решетку, останавливается голубой «шевроле». Кутаясь в легкие меховые пелерины, из автомобиля выскакивают две молоденькие женщины и, прикрывая руками пышные прически, бросаются к храму. Следом за ними идет пожилой мужчина в визитке. Он идет медленно, ступая по лужам, тяжело дыша. Лицо у него белое, испитое, под глазами – отеки.

Мурад знает все; он осторожно трогает меня за рукав и шепчет:

– Это господин из казино.

Совсем неподалеку от храма – огромное казино, а попросту говоря, игорный дом.

– А этот ваш сын тоже чист душой? – спрашиваю отца Мориса. – Он что, приезжает в храм просить у Бога выигрыша? Или, быть может, удачи в шулерстве?

Отец Морис смотрит на меня и молчит.

– Там, – я киваю на казино, – ваши дети тоже проводят время богоугодно, а?

С лица отца Мориса сходит улыбка. У глаз собираются добрые морщинки рано состарившегося человека. И он тихо отвечает:

– Знаете, я никогда не смотрю в ту сторону…

Моросит дождь. Мелкий, словно процеженный сквозь рваное решето низких туч. Капли дождя о чем-то быстро шепчутся с накрахмаленной листвой пальм. Далеко-далеко внизу Средиземное море… Отец Морис поворачивается и идет в храм следом за теми тремя, из казино, за своими «детьми», у которых есть бог – золотые кружочки, на которые, как им кажется, можно купить все: и любовь, и отпущение грехов.

Две точки зрения

– Будьте любезны, пачку сигарет.

– «Кент»? «Кэмэл»? «Лаки страйк»?

– Нет, спасибо. Я не хочу американских сигарет. Дайте ливанских, пожалуйста.

– Каких?

– Ливанских.

Продавец удивленно смотрит на меня. Выражение лица у него меняется. Если, предлагая «Кент», он весь так и светился любезностью, то сейчас, когда я попросил ливанские сигареты, в его глазах пропал всякий интерес ко мне. Человек, покупающий ливанские сигареты, которые в три раза дешевле американских или английских, – явно несостоятелен, он не настоящий покупатель.

– Простите, – говорю я, положив на прилавок деньги, – но мне кажется, вам должно быть приятно, когда приезжий просит именно ливанские сигареты…

– Больше всего мне приятен хороший оборот.

– Но ведь вы ливанец?

– Месье, я торговец.

Лучшая иллюстрация к словам Маркса о том, что деньги не имеют родины…

Этот продавец, имея дело с иностранными фирмами, как выяснилось, преуспевает. А вот другой коммерсант, торгующий ливанской обувью, жаловался мне:

– Подумайте только, я вынужден продавать свои товары, мало в чем уступающие французским, в два-три раза дешевле. Что же делать? Я хочу увеличить свой бизнес, расширить мастерскую – и не могу свести концы с концами. Бросить все и стать перекупщиком у французов? Обидно. Ведь я ливанец, вы понимаете…

Это представитель национальной буржуазии, дела у которой исключительно трудны: иностранная конкуренция давит местную промышленность и ремесла. Великолепные ливанские товары сплошь и рядом не находят сбыта.

Соседний балкон

Портье в отеле, где я остановился, очень молод, очень красив и подчеркнуто элегантен. Его зовут месье Жоржи. Каждый день недели он встречает новым галстуком.