Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

Он сходил к реке и принес в плошке воды. Потом разорвал свой платок, намочил его водой и приложил к плечу Насра. Боль успокоилась, а через неделю рану затянуло белой кожей. Саида эль-Фаиза старик больше не видел. Пока он лежал дома, Саида арестовали, а потом убили в тюрьме у Нури Саида.

В порту Наср работать не смог. Он не мог таскать мешки на пароходы: не позволяло плечо. Руки были по-прежнему сильными, а плечо болело, когда поднимал тяжести. И Наср начал работать на финиковой плантации у помещика. Сначала он не умел лазить по пальмам. А потом его научил надсмотрщик. Он учил его, как лошадь, – кнутом. И Наср стал лазить по стволам быстро, словно обезьяна, потому что внизу стоял надсмотрщик с кнутом и пел английские песенки. А Насру хотелось петь арабские песни – о дальних караванных путях в пустыне, о воде, которая исцеляет, о небе, которое кажется нарезанным длинными дольками, если смотреть снизу, через стрельчатую листву пальм. Ему хотелось петь о счастье, которого не было, но которое должно было прийти, потому что в это верил Саид эль-Фаиз.

…Боль в колене совсем прошла.

Старик вынул ногу из воды, вытер ее ладонями и пошел по тропинке к финиковой плантации. Там теперь не было надсмотрщика, там теперь никто не щелкал кнутом и не пел английских песен, и поэтому старик любил ходить туда. На старой плантации звенели детские голоса: ребята играли, лазая по пальмам наперегонки. Старик остановился в тени дерева, наблюдая за ними. Старик долго смотрел на ребят. Он увидел своего внука Дауда. Мальчик лазил быстрее всех остальных. Старик вышел из тени дерева и подошел к ребятам.

– Салам! – сказали ребята.

Старик ответил им кивком головы.

– Что же вы перестали лазить по пальмам? – спросил он. – Я хочу посмотреть.

И старик сел под деревом, а ребята снова начали свою игру. Старик долго наблюдал за ними, а потом сказал:

– Вы все не умеете лазить по пальмам. Вы все торопитесь и поэтому не можете понять, какая это радость – лазить по нашим пальмам.

Старик поднялся с земли и сказал:

– Вот смотрите, как это нужно делать!

Мальчишки переглянулись. Но никто не засмеялся. Только внук старика Дауд отвернулся, потому что ему стало стыдно за деда. Старикам нельзя лазить по пальмам: это очень смешно – смотреть на них, когда они лазят.

Старик обхватил пальцами теплый пахучий ствол дерева и полез вверх, переступая босыми ногами по толстым выступам на коре. Пальма была высокая, и поэтому кора на ней загрубела и стала как камень. Пальма пахла зноем. У нее был запах пустыни – сухой, пряный и резкий.

– Смотрите, – сказал старик, поднявшись метра на три, – смотрите, вы лазите, как обезьяны, вы торопитесь и ничего поэтому не чувствуете: ни запаха дерева, ни ветра, который становится прохладным, когда забираешься повыше, – вы не смотрите на землю, которая сверху всегда кажется красивее, чем есть на самом деле.

И старик полез дальше. Движения его были плавными, спокойными и поэтому сильными. Правая рука – вверх, следом за ней – еще выше – левая. Быстро подтягивается все туловище, а потом переступают ноги, тоже сначала правая, а потом левая. Не надо прижиматься к коре: это – свидетельство страха. Надо держать тело, как держит наездник, – чуть откинув назад, потому что пальма, как и конь, – друг человека: конь возит, пальма кормит.

Старик лез все выше, совсем не чувствуя усталости. Старик посмотрел вниз: мальчишки стояли молча, задрав головы, и никто не смеялся.

«Значит, я хорошо лезу, – подумал старик. – Дети всегда смеются над тем, что смешно. Они не умеют скрывать своих чувств…»

Он лез свободно, как бы совсем не прилагая усилий, откинувши корпус и подняв голову, чтобы все время видеть небо через стрельчатую крону пальмы. И старик, чувствуя, как он красиво и легко лезет, негромко запел. Он запел ту песню, которую мечтал петь тогда, давно, когда на плантациях стояли надсмотрщики с кнутами.

Забравшись на самую вершину, старик почувствовал, как сильно он устал.

С залива шли черные низкие тучи, и в них, как что-то неведомое и грозное, глухо ворочался гром. Казалось, он подгонял тучи, торопил их и сердился из-за их медлительности.

Когда старик спустился вниз, на руку упала первая капля.

«Вот и хорошо, – подумал он, – будет ливень, он снимет боль в ноге, он напоит землю, а то земля стала настоящей пылью. И воздух станет чистым».

– Ты хорошо лазишь по стволу пальмы, – сказал Дауд, внук Насра, – я даже не знал, что ты умеешь так лазить.

Старик ответил:

– Ты не знаешь многого из того, что знаю я. И – не узнаешь…

Молния резанула потемневшее небо, высветлив воду в канале и сделав листву пальм бело-голубой. Все окрест на мгновение замерло, а потом, заглушая высокий голос муэдзина, который возвещал в селении время намаза, хлынул ливень – шумный, веселый, по-весеннему щедрый…

Она будет балериной

Ночное варьете в Басре. Прокуренные стены, тусклые, засиженные мухами лампочки, духотища, толчея, смех, крик. Вокруг эстрады, выложенной прямо посреди зала разноцветными стеклянными плитками, тесно прижавшись друг к другу, сидят посетители. Кто побогаче – расположился за столиками; пьют виски с содовой, закусывая миндалем, обжаренным в соли. У входа стоит наряд полиции.

Ревет джаз. Танцовщица очень красива и очень молода. Запрокинув руки за голову, она вся в стремительном и неистовом народном арабском танце. Глаза полузакрыты, волосы распущены по плечам. Лицо настолько юное и свежее, что краска кажется ненужной, оскорбляющей красоту девушки.

В дальнем углу, там, где почти совсем нет света, сидят четыре американца. Это моряки с корабля, зашедшего с грузом в Шатт-эль-Араб. Лица у моряков медные от загара. Все они в рубашках с закатанными рукавами, без галстуков. Только у одного старого, долговязого моряка воротник стянут бабочкой. Ботинки тоже обуты на босу ногу. Непосредственность, граничащая с полным пренебрежением к окружающим, потому что все остальные посетители, арабы, одеты в пиджаки, крахмальные воротнички стиснуты галстуками, а ботинки начищены до антрацитового блеска.

Ритм музыки все убыстряется. Девушка на сцене кружится в неистовом вихре. В зале нарастает восторженный гул. Моряки лихорадочно напиваются, не спуская глаз с танцовщицы. У входа стоят равнодушные полицейские и меланхолично жуют чуингам.

Все сейчас захвачены танцем. Танцовщица – настоящая, очень талантливая балерина. Ее искусство, великое искусство пластики – то женственно-вкрадчивой, то вызывающе-дерзкой, – заставляло всех собравшихся в этом маленьком варьете чувствовать, если можно сказать так, религиозную, чистую красоту человеческого тела.