Мастер войны : Маэстро Карл. Мастер войны. Хозяйка Судьба - Макс Мах

«Женщины…» – воспоминание медленно всплыло из глубин памяти, как сонная рыба к поверхности пруда. Всплыло и обрело плоть, превратившись из смутной тени в четкий и ясный образ. Нет, недаром он так легко согласился, чтобы в этом ночном поиске его сопровождали не Август и Март, а Дебора и Валерия. И мастер Василий Вастион неожиданно вспомнился сейчас неспроста… И еще Сдом… Художественное чувство пыталось что-то подсказать Карлу, пыталось с того самого момента, как Дебора сказала: «Эта дверь предназначена для тебя». Но интуиция не обременена необходимостью четко формулировать пути, которыми она идет, питаясь лишь смутными воспоминаниями, случайными смыслами, размытыми временем, как льдины на реке весенней водой. Она лишь подсказывала, но сознание, занятое поиском ответов на совсем другие вопросы, еще не готово было воплотить предзнание в знание, смутные догадки в конечное понимание.

«Есть врата, которые открываются только в присутствии свидетелей, – голос Молящегося за всех Ишеля звучал чуть напевно, как будто тот читал вслух стихи, а не раскрывал перед Карлом сокровенные тайны „Путей и Дверей”. – Есть и такие, открыть которые можно лишь в присутствии определенных людей…»

«Свидетельство женщины – свидетельство души… Ключи сердца надежнее отмычек разума». – Так говорили в земле убру, а недалеко от убрской степи – всего шесть дней пути верхом – в Цейре, что с незапамятных времен сторожит излучину Данубы, в старой части дворца Ноблей, сохранились две фрески работы мастера Вастиона, и на одной из них Василий изобразил рыцаря, отворяющего врата в «Замке Последней Надежды». Карл вспомнил сейчас эту фреску во всех подробностях, так, что смог бы – если бы таково было его намерение – воспроизвести ее на бумаге или полотне, не упустив ни одного штриха, ни единого цветового контраста. Но из всего богатства, что предложила услужливая маркитантка-память, по-настоящему заинтересовала Карла лишь одна деталь. По обе стороны от рыцаря стояли, «свидетельствуя», две женщины: алая и лиловая дамы Василия Вастиона. Случайно или нет, но мотив этот считался таким же характерным для работ мастера, как и автопортреты, с внушающим уважение постоянством возникавшие на всех его фресках. Алая дама – женщина в алых одеждах, которые время и копоть превратили в бордовые, и лиловая дама, чье одеяние со временем стало черным. Даже на той фреске, что неожиданно для себя обнаружил Карл в цитадели Кузнецов, тоже можно было увидеть две темные женские фигуры, застывшие за спиной окутанного плащом тьмы вождя иных.

Означало ли это что-то, и если да, то что?

«Ишель говорил про парные ключи…»

Ключи, а не отмычки, понял сейчас Карл. Душа, а не разум, женщины, а не мужчины.

Но тогда, картина событий случившихся за эти полгода, обретала новые черты.

«Я вошел в Сдом…»

Он вошел в Семь Островов, встретив на дороге трех женщин, и с ними же в конце концов покинул город. Три не два, это так, но три – счастливое число почти в любом уголке ойкумены. Счастливей – только семь. Но и то правда, что две из трех этих женщин образовывали естественную пару.

«Парные ключи? Свидетельницы… Свидетельницы чего?»

Если все на самом деле так и обстояло, как он увидел сейчас, то тот, кто сплел этот вычурный узор, должен был, кроме всего прочего, предполагать, желать или даже знать наверняка, что Карлу, попавшему в паутину его замысла, придется открывать двери, требующие особого свидетельства. Однако приближаясь сейчас к той самой «двери», которую ему, по-видимому, предстояло открыть, Карл был не один. Его сопровождали две женщины.

По силам ли кому-нибудь предугадать то, что могло или должно было произойти через три или даже четыре сотни лет?

«Он и не знал, – это был следующий шаг в постижении истины. – Потому что не я цель интриги, но тогда…»

Тогда, выходило, что Карл являлся всего лишь инструментом для достижения этой неизвестной пока цели. Не цель, а средство, как любой подходящий по неизвестным пока Карлу параметрам человек. Но каковы тогда должны быть условия? Являлся ли таким инструментом любой рожденный под Голубой странницей? Возможно. Во всяком случае это звучало вполне логично, однако Карл чувствовал, что если и так, то восход звезды – условие при выборе «кандидата» пусть и обязательное, но недостаточное. Что ж, вероятно, все так и обстояло, и что-то из того, что пытался понять сейчас Карл, «выявляя неизвестное в известном», уже являлось достоянием других людей, откуда бы ни взялось их знание. Определенно кое-что обо всем этом знали и Михайло Дов, и Март, и Великий Мастер клана Кузнецов Игнатий, и даже бан Конрад Трир. Знали… Тем более интригующим был вопрос, почему ничего об этом не знает он, Карл Ругер, которому, казалось бы, следовало знать об этом если и не все, то хотя бы что-то? Не менее интересным казалось и то, что ни один из них не хотел – «или не мог?» – с ним эту тему обсуждать. Почему? Неизвестно. Но, пожалуй, именно последнее обстоятельство тревожило Карла более всего. Даже то, что кто-то пытается им теперь управлять или использовать в своих целях, беспокоило Карла гораздо меньше, чем молчание посвященных. В конце концов тот неопределенный, едва уловимый за давностью лет и неясностью намерений кукловод, кто задумал когда-то весь этот балаган, ничего о Карле знать не мог, просто потому, что Карл Ругер в то время еще не существовал.

«Или все-таки мог?»

Карл чуть замедлил шаг, ему показалось, что он уловил в своих рассуждениях некую дисгармонию, которая заставила насторожиться его недремлющее художественное чувство.

«Мать…»

Вот о ней он почему-то ни разу не вспомнил. А между тем, кроме собственного чувства правды, ничто, казалось бы, не подтверждало его уверенности в том, что женщина, являвшаяся ему во снах, его мать. Сомнения могли быть тем более справедливыми, что рассказ Петра Ругера напрочь разрушал любые иллюзии по поводу этой женщины. И тем не менее, чем дальше, тем больше простая эта история казалась Карлу слишком очевидной, чтобы не иметь второго дна. Кем была та безумная женщина, что пришла из ночи к костру Петра Ругера? Простой крестьянкой или попавшей в беду аристократкой? Душевнобольной? Война, эпидемия, голод… Могло случиться все, что угодно. Вопрос лишь в том, мог ли предполагаемый Карлом кукловод предвосхитить все эти события? Зачатие от неизвестного отца… жизнь женщины, вынашивающей плод… случайная встреча у костра, рождение младенца Карла и смерть роженицы… И могло ли быть предопределено такое невероятное событие, как нечаянная жалость безжалостного, да еще и покалеченного наемника к чужому ребенку? Похоже, что как бы могуществен ни был предполагаемый кукловод, он не имел над Карлом той власти, которую, не покривив душой, можно назвать предопределенностью. На каждом шагу, в каждом узле паутины, сплетенной этим древним пауком, Карл находил ту степень свободы, которая позволяла поступать по-своему. Петр мог бросить младенца или мог свернуть ему шею. Он был свободен в своем выборе, как и сам Карл. Ведь, войдя в Сдом, Карл не стал участвовать в состязаниях, и ушел из города тогда и так, как посчитал правильным он сам. И расшифровку пророчества, за которую его друг отдал жизнь, Карл читать пока не стал, хотя желание было столь велико, что собственной его потребностью быть просто не могло. Но нет, не стал читать и, отправившись в лабиринт под горой, взял с собой не Анну и Викторию, пригласить которых подсказывал здравый смысл и логика событий, а Дебору и Валерию, на которых указало ему сердце. И поэтому, даже ощущая недовольство тем, что вполне логичными и непротиворечивыми его рассуждения не являлись, Карл в очередной раз утвердился в мысли, что все делает правильно. Карл Ругер никогда и ни за что не будет ничьим средством, и если мало на то его желания, то можно вспомнить, что полгода назад, в Сдоме, он окончательно стал хозяином своей жизни, метнув – пусть и без намерения – Кости Судьбы.