Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Пишу тебе это письмо, чтобы ты, моя голубка, не волновалась. Принимаюсь за работу. Завтра жду Эйсмонда, который где-то задержался. Давай, моя женушка, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Каю. А.

7 марта 1917 г.

Дорогая моя женушка!

Писем от тебя нет, и нет никаких вестей. Смотрю я на вашу карточку и многое думаю: в каком-то вы там состоянии и что делаете? Почему ты не остановилась на мысли послать мне телеграмму, как делаю это я в минуты, когда ты можешь тревожится? M-me Невадовская прислала мужу телеграмму, и он теперь спокоен.

Каждый день посылаю на почту мотоциклет, но он регулярно мне ничего не привозит. Сегодня встал в 6 1/2 часов, прелестное утро, и на душе как будто стало ровнее. Большое развлечение для меня доставляет теперь жеребенок, он совсем не такой, как Ужок, и вообще какой-то особенный. Энергии в нем – уйма. Уже в первый день своего существования он начал брыкаться задними ногами. Я лично этого не видел, но Передирий это мне говорил. А вчера, т. е. на 4-й день его существования, я сам уже видел такие с его стороны фокусы. Передирий входит в его квартиру (денник, сажень в квадрате, где он обитает со своею матерью), и мол[одой] джентльмен тотчас же начинает с ним играть: становится на задние лапы, а передние кладет Передирию на плечи; затем в этой же позе пробует ударить его передней ногой; и, наконец, быстро повернув задом, бьет задними ногами… последний удар так силен, что его старается Пер[едирий] избежать. Среди этих главных па множество частных: подпрыжки, повороты, козлы и т. п. На месте он не стоит ни секунды: это какой-то вертун. Спит он часто, к буфету прикладывается ежеминутно, и мать, предупреждая его обжорство, толкает его мордою… на такую педагогику он, по-видимому, мало обращает внимания. Конюшню посещаю не я один, а многие другие, и хохот стоит страшный. Он, сверх сего, еще требует укусить, но это выходит слабо… Немного потерпим его баловство, а потом начнем дуть. Все думаем, как бы его назвать. Выручайте. Ужок отошел на второй план. О нем мало теперь говорим, и он производит какое-то скромное впечатление. Он теперь, напр[имер], кажется маленьким; один офицер утверждает, что в нем и вершка нет (т. е. 2 арш[ина]). А если он в конце концов не даст более двух вершков, то оставлять его не будет смысла, а затем он почти не покроет вызванных им издержек; рублей 200 с лишним он, вероятно, уже стоил.

У нас спокойно; с внешней стороны решительно и намека нет, что там в тылу совершилось так много нового. Мы делаем свое дело, как и всегда, у меня полон рот работ и забот, и ваши новости лишь еще прибавили грузу на мои плечи. Теперь, вместо 7–7 ½ часов, я встаю в 6–6 ½ и боюсь, что и этого количества часов мне не хватит.

Сейчас только что мне представился Эйсмонд, и он мне многое рассказал, чего я раньше не знал и, конечно, никогда бы не предвидел. Как и другие, он много останавливается воспоминаниями о дочурке, которая «поет, танцует и декламирует». По его словам, Серг[ей] Ив[анович] надеется попасть ко мне, хотя Эйсм[онд] говорил ему, что место уже занято капитаном Пюллем. Не знаю, какие у Сер[гея] Ив[ановича] расчеты, но до сих пор его у меня еще нет.

Сейчас бросал тебе писать и бегал посмотреть на молодца: лежит, вытянувшись во всю и заняв все место, а Галя съежилась в уголку и стоит себе смирнехонько. Передирий рассказывает, что Галя, если сын случайно заснет в уголку и оставит ей место, то она также ложится, но если он бухнется посередине, то она остается на ногах. А раз ночью он вскочит (что он делает, чтобы побегать и попрыгать), она тотчас же вскакивает на ноги. Я тебе, милая женка, рассказываю об этих пустяках потому, что они, среди больших трудов, дают мне развлечение и отвлекают мысль в русло более легких и веселых течений. В эти дни я думаю о тебе непрерывно, стараюсь проникнуть в твое настроение и очень боюсь, что не все тебе удастся объяснить, примирить и уложить в душевные рамки. Никогда раньше в такой болезненной мере мне не хотелось быть с тобою рядом, посмотреть в твои милые преданные глазки и сказать тебе доброе и теплое слово. Эйсмонд меня успокоил в том смысле, что бурные события в Петрограде протекали только 25–27 февраля, что они были далеко от района нашей квартиры и что ты с детьми была в эти дни, вероятно, дома. Только что получил Лермонтова и французскую сливу; где это все лежало, не могу понять. В пути пробыло больше месяца. Тем не менее сливу французскую я начал есть с удовольствием. Сейчас у нас идет гул разговоров, так как получены с Эйсмондом газеты. Они нам принесли много новостей, для нас совершенно свежих.

Сейчас у нас роскошный день, и я сейчас еду обедать, а идя мимо конюшни, зайду посмотреть на жеребенка. По сведениям газет, Лав[р] Георг[иевич] будет Главнокомандующим Петрограда; если это выйдет, ты его скоро увидишь… если у него найдется время для посторонних бесед. Пиши, моя родная, чаще, а если вновь будет суматоха, то обязательно телеграфируй… Знай, голубка, что в спокойные минуты я, мож[ет] быть, и мало демонстрирую перед тобой мою любовь, но в нервные минуты я думаю о тебе все время и болею душой страшно… Собирался послать к тебе кого-либо, да сейчас неудобно.

Давай, моя роскошь, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Каю. А.

12 марта 1917 г.

Дорогая моя Женюрка!

Это письмо тебе подаст человек, отправляемый в Выборг ген[ерало]м Нечволодовым за покупкой кожи. Генерал его рисует человеком вполне надежным. На обратном пути я прошу его зайти к тебе, и ты дай ему письма с твоей стороны. От тебя писем нет уже очень давно, а если не считать открыток от 24 и 26.II, то писем нет целую вечность… Я передумал целую уйму, и если бы не твоя телеграмма от 5.III, давно считал бы вас или не в живых, или значительно подпорченными. Ты знаешь, что Лавр Георгиевич в Петрограде у вас Главнокомандующим, и в крайнем случае – тревоги, смут или боязни – ты можешь к нему обратиться. Я думаю, что его положение тяжкое, и как ему удастся справиться со своей задачей, я, право, недоумеваю. Мы, конечно, кое-что знаем по слухам, так как из газет ни одного черного пятна не увидишь, иначе типография не будет существовать… До нас, напр[имер], доходят вести о крайнем разгуле черни, избиении или издевательствах над офицерами, насиловании женщин, грабежах… в Петрограде, Москве, Киеве, притом эти гадости совершаются в большинстве случаев солдатами; конечно, среди них много переодетых. Говорят, что в гарнизоне Петрограда ротные командиры – выборные, а кого выберут и что из этого получится, этот вывод мы уже сами можем сделать; что будто бы весь Семеновский батальон перебит, все офицеры Павловского и т. п. Ты мне обо всем напиши, если посланный по твоему впечатлению будет заслуживать твоего полного доверия, а иначе лучше лишь самое общее. На адресах мне не пиши «Его Пр[евосходительст]ву», а просто имя, отчество и фамилию, иначе в лучшем случае будут зачеркивать, а в худшем – бросят письмо в сторону. Все указанные выше случаи нервно отзываются на здешних, особенно нервничают некоторые из офицеров. У нас все спокойно, и людей держим в руках, хотя это нам стоит в частных случаях немалых усилий. Но это только в строевых частях, где офицеры по сути дела стоят плечом к плечу с людьми и вместе общей семьей ходят пред ликом смерти… тут кровь всех очищает и соединяет вплотную, но что делается в тылу, где начинаются транспорты и вообще тыловые учреждения, там говорить не берусь; слышно, что там нехорошо. Буду надеяться, что эти слухи нервных и запуганных людей. С новыми правилами на «вы», «г-н генерал» много грустного и смешного. Уже начать с того, что из слова «генерал» получается «анарал», «енарал», «джянарал» (татарчуки) и т. п. Многие люди со слезами на глазах просят называть их по-старому на «ты»: «Раньше мы считали вас за отца родного, и вы нас называли, как детей, а теперь вы стали будто нам чужой…» И в действительности, идея сближения офицера с солдатом, имевшаяся в виду введением обязательного «вы», сводится на деле к орудию большего их взаимного отчуждения. Я не мог даже бы тебе, моей жене, сказать, как воспринимает армия – здешняя, фронтовая – все то, что происходит сейчас в России; она как-то насторожилась, съежилась и молчит. Но что означает это молчание, кто скажет? Бережем ее мы изо всех сил, так как глубоко все убеждены, что если она выйдет из рук и пойдет по пути каких бы то ни было – освободительных ли или погромных – эксцессов, то в нашей бедной стране не останется камня на камне. Русский солдат – величественен, красив и чуден, когда он держится в узде железной дисциплины и делает свое ротное дело, но выпущенный из рук и занятый делами посторонними, он – ужасен. Мы это понимаем крепко, и все наши силы направлены к тому, чтобы сохранить армию на высоте ее боевого долга.