Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Я тебе писал, что нас посетил корреспондент и теперь в «Армейском вестнике», издаваемом при Штабе Главно[командую]щего армиями Юго-Западного фронта, появился ряд фельетонов, под разными названиями, в которых описан твой супруг во время посещения им окопов. Эти фельетоны: в № 460[30]от 15.II «Среди них» В. Днепровского; в № 461 от 16.II «По лобному месту» того же автора. Я тебе приказываю выслать, о чем пишу в редакцию, ты же в Петрограде попробуй сама найти (там эта газета должна быть) и ознакомить со статьями Алекс[ея] Викторовича и пр.; можно написать и Авдееву, с которым переписываться не отказывайся. Мож[ет] быть, ты укажешь на эти статьи и твоим знакомцам по газетному миру, напр[имер], Борису Суворову. Статьи написаны тепло, почти без прикрас, тон взят хороший, и пропагандировать такие статьи в тылу очень полезно. Относительно меня там есть неточности: 1) я назван «старым», это неправда; 2) говорится, что я погнался за своей дочкой, а дело шло с племянницей Таней, и 3) говорится о моем племяннике 22 лет, командире роты, между тем как я рассказывал о покойном Чунихине. Остальное все довольно точно и говорит об очень хорошей памяти и сильной наблюдательности моего спутника.

Если грустный тон твоего письма, как временное духовное недомогание, меня и не особенно обеспокоил, то глаза твои обеспокоили сильно. Я думаю, скорее всего что-то в них попало, и тебе нужно было прежде всего их продезинфицировать. Какой-либо постоянной серьезной причины я не могу предположить. Во всяком случае, ты на глаза обрати внимание и не забудь поговорить с глазником.

Я перечитываю твое грустное письмо и стараюсь припомнить, каким из моих писем оно могло быть вызвано. Промежутки так велики, что трудно все это учитать. Было у меня одно письмо, которое я написал смаху и которое я даже не хотел посылать. Мож[ет] быть, оно-то тебя и расстроило, расстроило потому, что оно было написано слишком искренно, без обходов, под первым впечатлением… Оно было ответом на то письмо, в котором ты всеми была недовольна, всех критиковала и вообще полна была негодованием к нашему бедному грешному миру. Мне это показалось и неправильным, и даже заносчивым с твоей стороны, и я взял на себя защиту нашей жалкой планеты против твоих атак. Может быть, это тебя расстроило, но суди, голубка, что выходит, когда я лечу бомбой нараспашку! По-моему, это-то тебя и расстраивает; моя излишняя, не процеженная сквозь решето осторожности, откровенность, а не замалчивание, не скрытность, как ты это пишешь. Так-то, мой голубок-женушка, просишь писать откровенно, а сделаешь так – ты и расстроена. Ну, да это все пустяки. Главное, муж тебя любит так, как едва ли где любят другие мужья, и если он это даже пред тобою не умеет показать, демонстрировать с помпою, то да прости ему эту скрытность как особенность его характера и как известную моральную застенчивость… Главное, чтобы люди были тем, что они есть.

А теперь давай, моя грустная, но славная и любящая своего мужа женка, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Каю. А.

26 февраля 1917 г.

Дорогая женушка!

Встал по обыкновению в 7 часов и притом с головной болью. Спешу тебе написать, так как иначе не дадут. Отчего голова болит, не соображаю. Вчера был в бане, но оттого едва ли, так как был осторожен и кутался. Предо мною лежат твои: три открытки 15, 17 и 18.II и письмо 16.II, я их пробегаю то одну, то другое, и мне хочется понять ту красную нить, которая проходит по всем ним. Мне думается, что такая есть, но я ее не нахожу. Письма внешне не однородные, как разна твоя теперешняя жизнь: то ты идешь по разным справкам и покупкам, и в душе твоей к вечеру оседает калейдоскоп виденного, а на теле ты чувствуешь усталость; будет время, ты и выльешь в строках этот спутанный перечень виденного с упоминанием, что тебя клонит ко сну; или к тебе нагрянут гости, нашумят, завертят, покажет Нюрок свои прелести… и вот к вечеру у тебя иной, тоже сложный, пережиток, чтобы поделиться с супругом; или ты одна замкнешься в гнезде со своими малышами, поиграешь с сыном на рояле или поболтаешь с дочкой, и тогда у тебя как будто меньше пережитого, но на душе ровно-светло, как на дне ключевой воды, и ты скажешь мужу немного, но спокойно и удовлетворенно… И эти строки твой муженек прочитает не один раз, и ему тогда кажется, что ты ясна ему, как та же вода ключевая, весь этот день, и что ни одну минуту твой образ не закрывался от его глаз суетой и сложностью посторонней перспективы.

Получил от дядюшки Ивана Ивановича письмо (он управляющий Казенной палатой в Полтаве). Кажется, тетя была в Петрограде у тебя, откуда дядя и узнал мой адрес. Это мой любимый дядька, и он действительно страшно симпатичен. Если не ошибаюсь, один из его сынков бывал у нас в Петрограде. Дядя пишет за своего последыша Ваню, который в Москов[ском] Александровском училище проходит четырехмесячный курс, кончает 1 апреля и идет, по-видимому, хорошо: он начальник 1-го отдел[ения] 1-го взв[ода] 7-й роты. Но эти успехи, видимо, не радуют стариков, и их мысль устроить его где-либо, но только не в пехоте. Дядя намечает такие возможности: а) в каком-либо артилл[ерийском] парке (хорошо бы в Москве); б) у меня в штабе; в) на Офицерских минно-подрывных курсах в Петергофе; г) на какую-либо военно-инженерную часть: желез[но]-дорожный батальон, саперный, понтонный; д) Офицерская электротехнич[еская] школа в Петрограде. Конечно, основная мысль – не допустить до пехоты, и неопытные в наших делах дядя с тетей пересчитывают решительно все, что они слышали «не пехотного». Я его мог бы взять к себе в штаб, но для этого нужно, чтобы он получил вакансию в полки одной из моих дивизий; оттуда его я уже мог бы перетянуть. Да и в этом случае будет опасность, что он сам, поговорив со мною, восприняв мое настроение и походив со мною по окопам, сам потянется к ним, и тогда его уже будет трудно удержать даже в полковом штабу… «Тыл, – скажет, – нет огня, нет настоящего боевого дела». Придется, моя родная, и в этом случае похлопотать тебе. Прежде всего, узнай, кто началь[ни]ком Алексан[дровского] в[оенного] училища; я ему буду писать, хотя это не достигнет цели. А затем обдумай и порасспроси, как можно будет удовлетворить одно из предположений стариков. Хорошо, если бы Ваня посетил Каю в Москве; они такие славные. Я дяде уже послал телеграмму о получке письма, а теперь при первых свободных минутах буду ему писать.

Старшая дочка Лиза дяди Тиши – сестрой милосердия и находится в 30 верстах от меня. Проездом была здесь, прождала меня несколько часов; дежурный офицер доложил мне неясно, и я за делами не пришел. Лиза, не дождавшись, уехала. Мне это страшно досадно, так как Лиза понесет в душе мысль, что я не захотел ее видеть. Проехать 30 верст (по шоссе) для меня не более 40 мин., но до сих пор никак не могу вырваться.

Я написал Ив[ану] Александ[ровичу][31]письмо, прося его выслать тебе «Армейский вестник». Это даст тебе возможность подробнее знать, что у нас происходит, и даст в руки газету, от которой не пахнет чесноком и в которой тон взят теплый и полный любви к родине и окопному работнику. Напиши мне адреса и фамилии моих сестер (Лиды – все знаю, Каи – не знаю адреса). Я тебе уже писал, что в номерах от 15 и 16.II описана моя особа в статьях «Среди них» и «По лобному месту». Позднее в номере от 22.II обо мне вспоминается мимоходом.