Собрание сочинений - Лидия Сандгрен

ночевал не дома и неизвестно где. Сам же он – тут Мартин почувствовал, как морщится его лицо, – удрал из таунхауса Марии Мальм в Коллторпе. Нашарил телефон: ответа нет. Он испытал облегчение. Его сообщение она уже наверняка прочитала. И если сразу не ответила, то, скорее всего, не ответит никогда.

Он с трудом упаковал в халат свои обессиленные телеса. Всё болело, будто по нему проехал каток. Он не помнил, когда пил в последний раз. С Густавом, пожалуй. Теперь с чистой совестью можно спокойно читать все выходные, оправдываясь тем, что ему нужно прийти себя.

На диване сидела его дочь с раскрытым фотоальбомом на коленях.

– Проснулся, – только и сказала она.

Мартин убедил себя, что её присутствие – хороший знак, а вчерашняя отстранённость объяснялась тем, что ей стыдно из-за опоздания с отзывом, – но в его размягчённом мозгу одновременно пульсировала и толика чего-то неприятного.

– Вчера всё получилось удачно, да? – произнёс он и направился на кухню, предполагая, что она последует за ним. У семейства Берг именно кухня была местом для общения. Мартин сделал бутерброд, осмотрел содержимое холодильника, нашёл в шкафчике пакет орешков. Но Ракель не появилась, и, включив кофеварку, Мартин вернулся в гостиную и сел в кресло напротив дочери.

Ракель пристально посмотрела на него. Она сидела неподвижно, залитая светом раннего лета, который понравился бы Густаву. Тяжесть молчания нарастала.

– Некоторые, разумеется, перебрали, – произнёс Мартин так, словно никакой паузы в разговоре не было, – и под конец уже слегка зашкаливало. Но в целом мероприятие удалось. Тебе понравилось?

– Очень. Но я, собственно, зашла совсем по другому поводу, – её голос звучал сухо и по-деловому.

– О’кей, – ответил Мартин, чувствуя, как внутри разливается холод. Она уже что-то знает о Марии Мальм? – И по какому же?

Она развернула и показала ему фотоальбом:

– Мама.

Это были последние снимки Сесилии. Почти всё сделал он. Сесилии тридцать один, она стоит за кафедрой во время защиты, в белой одежде, залитое ярким светом лицо исчезает в дымке.

– Я схожу за кофе, – произнёс он спустя мгновение, показавшееся ему нереально долгим. – Ты будешь?

– Нет, спасибо.

– Уверена? А то без проблем. Ресурс почти неисчерпаем, так что только скажи.

Когда он ставил чашку на блюдце, рука дрожала, но он заставил себя как ни в чём не бывало пронести кофе несколько метров до гостиной.

– Ты, кстати, не знаешь, где твой брат?

– Нет.

Мартин снова встал, на этот раз чтобы принести мобильный. Он нашёл телефон среди простыней не сразу и только для того, чтобы увидеть на его заблокированном экране извещение о эсэмэс от Марии Мальм и отбросить мобильник в сторону так, как будто тот обжёг ему руки. Мартин вернулся в гостиную, Ракель молча сидела на диване. Звякнула чашка, он пролил кофе на халат.

– Итак, – произнёс Мартин.

– Я не хотела спрашивать тебя до юбилея, – в её голосе почувствовалось некоторое дружеское расположение.

– Спрашивать о чём?

Ракель перелистнула страницу фотоальбома. Мартин знал, что там: пустой разворот. Альбом с последними фото Сесилии был заполнен наполовину.

– Единственное, что я помню о дне, когда мама исчезла, – произнесла Ракель, – это то, что я долго не ложилась спать и что Густав принёс много сумок. А потом мы первый раз поехали в тот дом в Бохусе.

– Это было позже. – Голос как будто застревал в горле. Он откашлялся. – Бохус был позже. Летом.

Ракель проигнорировала его замечание.

– Ещё я помню, что ты рассказал мне и Элису о том письме. Что мама ушла и оставила письмо. Я тебя о нём недавно спрашивала.

– К чему ты всё это говоришь?

– Что она написала?

– Ракель, это было пятнадцать лет назад. Кажется, я уже говорил, что не помню. Письмо было коротким. Она написала, ну… не знаю. Что она уходит.

Дочь молчала так долго, что он успел бы сходить на кухню и сделать бутерброд. Он не ел ничего, кроме закусок на вчерашнем фуршете. Ему хотелось как-нибудь вернуть разговор в привычное безопасное русло, но ровно в тот момент, когда он собрался спросить что-нибудь о предстоящей выставке Густава, Ракель снова взяла слово:

– Почему ты не попытался найти её?

Мартин пожал плечами, но понял, что движение неверное и потянулся за чашкой, чтобы его замаскировать. Снова откашлялся. Что-то с горлом, возможно, он простудился.

– Я пытался заявить о её исчезновении, – произнёс он, – но полиция не стала этим заниматься, потому что она ушла «по собственной воле», если я правильно помню формулировку.

– Я спрашиваю не об этом. Мне интересно, почему ты её не искал?

– Где бы я её искал? С чего я мог начать? Ориентироваться было не на что. Она хотела, чтобы её оставили в покое. Такое нужно уважать.

– Каждый, кто уходит, хочет, чтобы его нашли, – ухмыльнулась Ракель и отшвырнула альбом в сторону. – Этого нельзя не понимать.

– Но что я мог сделать?

– Я этого не знаю. Это не я была на ней жената.

– Это ни к чему бы не привело. Сесилия была упряма как чёрт. И всегда поступала как хотела.

– А ты просто принял это? Просто оставил всё как есть?

Мартин сложил руки так, как делал это, когда хотел, чтобы его слова дошли до какого-нибудь особо буйного писателя или до его собственных буйных детей – как дирижёр перед оркестром, – но сказать ничего не смог. Голова была пуста, а открытый рот так и не издал ни звука. Руки снова повисли.

– Такое впечатление, что ты был доволен тем, как всё сложилось. – Ракель говорила тихим глубоким голосом. – Тебя всё вполне устраивало, и в её возвращении ты был, в общем, не заинтересован. – Она сидела на диване, ровно держа спину, скрестив ноги и обхватив руками колени. Руки напряжены, костяшки пальцев побелели. Она смотрела на него в упор и не мигая. Глаза – карие, как у него, как у Аббе, как у моряков и докеров из семьи Берг.

– Ракель, я сегодня спал четыре часа. – На самом деле не меньше девяти. – И мне хочется допить кофе, пока меня не обвинили в ещё каких-нибудь грехах.

Его дочь встала, не сказав ни слова. Вышла в прихожую, раздался хлопок входной двери и постепенно затихающий звук шагов на лестнице.

26

В музее было столько людей, что Ракели захотелось развернуться и уйти. Несколько дней она неотлучно сидела дома. Четыре пятых Ein Jahr были готовы, и, перечитывая перевод в последний раз, она поняла, что краснеть от стыда, пожалуй, не придётся. Сейчас её оглушали суета и шум, и