Собрание сочинений - Лидия Сандгрен

– Это не неправильно, но и не релевантно, – могла заявить она, отбросив от себя лист бумаги. – Очевидно, мне это казалось важным, но, честно говоря, сейчас я не понимаю почему.

Слишком много аспектов, слишком много отсылок, слишком широкая тема. Проект могла погубить его масштабность. Что-то надо было делать, как минимум прекратить читать очередной опус малоизвестного французского автора девятнадцатого века – «каким бы удивительным он ни был». И она быстро, чтобы не передумать, запихнула толстую пачку бумаги в мусорную корзину. Убрала с письменного стола скопившуюся посуду и яблочные огрызки. И поехала на велосипеде на кафедру, чтобы встретиться с научным руководителем. Она могла вскочить из-за стола и отправиться на пробежку. А потом она жарила бифштекс, поливала оставшимся в сковороде соком спагетти и ела стоя над раковиной.

Когда Мартину нужно было на работу, она выходила из своего кабинета. Как генерал, при появлении которого все низшие чины немедленно бросаются к своим обязанностям, Ракель спешно собирала школьный рюкзак, Элис прекращал размазывать по столу детское питание и послушно глотал. Покидающий поле боя Мартин получал на прощание рассеянный поцелуй.

Степень лицензиата она получила, когда Элису исполнился год.

Недели и месяцы отламывались от жизни большими кусками. Каждое дело само по себе было не особенно трудоёмким. Сходить в магазин. Приготовить еду. Отправиться вместе с дочерью в школу на плановую встречу с учительницей и благосклонно принимать хвалебные слова в адрес не по годам сообразительной Ракели. В тысячный раз прочесть сыну книжку про обезьянку Никки. Загрузить стиральную машину. Обнаружить и оплатить старый счёт и разобрать стопку конвертов, скопившихся на столике в прихожей. Потратить много времени и энергии на то, чтобы отвезти всё семейство в Стокгольм, разместить детей в квартире тестя и тёщи и побывать на первой за несколько лет персональной выставке лучшего друга. Ходить на работу. Забронировать стенд на книжной ярмарке. Вести телефонные переговоры с едва владеющим английским директором типографии в Риге, пытаясь понять, почему, чёрт возьми, они до сих пор не напечатали шестой тираж книги, которую все ждут и считают «главной литературной сенсацией девяностых» («Афтонбладет»), «до головокружения грустным и обжигающе прекрасным описанием процесса расчеловечивания» («Дагенс нюхетер»), словом, «лучшим “романом поколения”» («Свенск букхандель»). Твоя жена везде оставляет чайные пакетики и листы, кровоточащие от пометок красной ручкой. Ты нашёл фрагмент рукописи под диваном. Ты несёшься за сыном по парку, потому что он научился бегать на своих разъезжающихся купидоньих ножках и, похоже, взял курс к пруду с утками. Да, ещё надо купить наколенники дочери, которая заявила, что хочет играть в футбол. Ты засыпаешь, едва голова касается подушки.

Почему у его отца было время сидеть на веранде или красить яхту? Часы, которые он на это тратил, – откуда они брались? Но ведь Биргитта Берг никогда не роняла на стол мужу многостраничный «кирпич» со словами «ты это читал или нет?», и мужу не приходилось признаваться, что, осваивая французскую философию, он читал Сартра, Камю, Леви-Стросса, Мерло-Понти, Барта и Фуко, но книгу, которую ему показывают с укором, он пропустил. И Биргитта не заставила бы мужа клятвенно пообещать, что он прочтёт, и ему не нужно было бы выполнять это обещание немедленно, и он бы не остановился на странице 133 (из 840), чтобы по какой-то причине переключиться на «Второй пол», и не читал бы Симону де Бовуар полгода, тайком вернув первую книгу в шкаф.

Осенью и зимой от Густава эпизодически приходили открытки, но весной, примерно через шесть месяцев после того, как они забрали его из Лондона, он прислал письмо. От руки, на нескольких листах, видимо, самое длинное из всех написанных за почти двадцать лет дружбы. Густав отчитывался о том, как они с Венделой подстригали ветки, вскапывали клумбы, сеяли, ездили в магазин для садоводов и купили триста килограммов земли. Густаву пришлось тащить мешки из машины, и остаток дня он вообще ничего больше делать не мог. Поскольку сам принимал участие во всех приготовлениях, весну он теперь воспринимает совершенно по-новому. Он писал, что какое-то время тому назад ему против собственной воли пришлось ползать на коленях и тыкать куда попало луковицы, поскольку у Венделы случился прострел позвоночника и она это сделать не могла. А теперь он видит, как из земли появляются крокусы, гиацинты и нарциссы, и испытывает гордость творца. Когда расцвели яблони, он осматривал сад, как настоящий помещик. Несколько недель он волновался, как поведут себя ирисы и анемоны.

– А анемоны – это точно цветы? – крикнул Мартин жене.

– Да.

– Я думал, анемоны бывают только морскими.

– Морские анемоны тоже есть.

– Это общеизвестные сведения? Люди об этом знают? – Появившаяся в дверях Сесилия спросила, почему это так его интересует; Мартин жестом отклонил вопрос и вернулся к письму.

Весну, писал Густав, он раньше воспринимал исключительно как время, когда позволительно и уже вполне комфортно употреблять алкоголь на свежем воздухе. Но безоглядное увлечение Венделы жизнью растений заставило его изменить ракурс. И сейчас он пишет несколько работ на эту тему.

Мартин удивился, виды природы и пейзажная живопись не интересовали их никогда. Разве что психоз Карла Фредрика Хилла [213] – единственное, что приходило на ум. И тем не менее Густав Беккер сейчас живёт в доме богатой вдовы и пишет длинные пассажи о стокгольмских шхерах.

– Лишь бы писал, – произнесла Сесилия.

– Но это же не он. Густав пишет портреты и натюрморты с пепельницами и старыми носками. Что на очереди? Дама с пуделем?

В августе состоялся вернисаж. Рассчитывающий на международные проекты Кей Джи сменил шведское название Galleri Hammarsten на Hammarsten Gallery. Как только они вошли в прохладное помещение, Мартину захотелось оказаться где угодно, только не здесь. Немилосердная жара исхода лета плавила асфальт, а всё утро они провели в поезде, где не было кондиционера. Элис с большим энтузиазмом размазал йогурт по его рубашке. Запасную он не взял, это выяснилось уже дома у Ларса и Ингер, а идти в футболке не хотел, даже несмотря на то, что Густав тоже, скорее всего, будет в футболке. Ингер быстро погладила одну из рубашек Ларса, но доктор Викнер был немного выше, и Мартину рубашка была слегка великовата, и он никак не мог решить, закатывать рукава или нет. Все остальные здесь, разумеется, были в идеальных рубашках. Кроме того, за ними увязалась Вера Викнер. После семестра на факультете искусствоведения, она объявила, что станет галеристкой или, как вариант, арт-дилером.

– Есть огромное число людей с деньгами, но без вкуса, а у меня есть