Хедвиг и ночные жабы - Фрида Нильсон

– Знаешь, что он обычно говорит? – спрашивает Стейк, кивая головой в сторону папы.

– Что?

– Масса тела не решает дела. Ха.

Хедвиг медлит.

– Что-что?

– Он имеет в виду, что не важно, сколько ты весишь. Человека якобы любят не за то, сколько он весит. Хорошо ему говорить – он-то может в плавках бегать.

– А разве вес – это важно?

– Ну конечно! Вес – это самое важное на свете! Ты что-нибудь знаешь про вес?

– Чего?

– Про вес что-нибудь знаешь? Можешь, например, назвать что-нибудь, что весит сто пятьдесят килограммов?

– Нет…

– Ясненько. – Стейк проводит рукой по блестящей макушке. – Ну а ты сама, для начала, сколько весишь?

– Килограммов двадцать пять, наверно.

– О’кей. Сто пятьдесят кило – это шесть Хедвиг, – говорит Стейк, подсчитав в уме. – Если ты весишь двадцать пять.

– Ясно.

– М-м.

Он снова подтягивает плед и садится на скрипучую кровать.

– Печка, – продолжает он, – весит пятьдесят килограммов. Сто пятьдесят килограммов – это сколько печек?

– Ну…

– Три. Три печки – сто пятьдесят кило.

– Да, я как раз собиралась это сказать.

– Поросёнок… поросёнок может весить очень по-разному. Но обычный поросёнок, средней как бы жирности, весит примерно семьдесят пять. Это значит, что два поросёнка весят сто пятьдесят.

– Ясно, ясно, – вздыхает Хедвиг. – Хватит уже.

– Ага, – отвечает Стейк и ложится на кровать, подложив руки под голову. – Ты подумала о том, что я тебе говорил?

– О чём? О плане?

– Нет. Ну да, и о нём тоже, но про то, другое?

– Про что?

Стейк отворачивается.

– Ну про то, чтобы стать моей девушкой.

– Я же сказала, нет! – отвечает Хедвиг.

Стейк со стоном переворачивается на живот – почесать Буссе брюшко.

– Вот это-то и бесит меня больше всего. «Масса тела не решает дела». Если бы вес не имел никакого значения, у меня бы уже была тыща девчонок. С моей-то неслыханной добротой. Но нет, на этом поприще мне, похоже, ничего не светит.

– Ну, это ещё неизвестно, – говорит Хедвиг.

– Известно, – с железной уверенностью отвечает Стейк. – Мне известно.

– Подумаешь, толстые люди тоже могут с кем-то встречаться.

Стейк сосёт нижнюю губу. И вдруг уносится мыслями куда-то далеко.

– Или пианино, – бубнит он.

– Что?

– Пианино может весить примерно сто пятьдесят килограммов.

– Да что ты заладил! – шипит Хедвиг. – Давай уже учиться плавать.

– Конечно. – Стейк встаёт. – Я просто хочу сказать, что вес – это важно.

– Я знаю! – отвечает Хедвиг. – Всё сколько-нибудь весит!

И тогда Стейк смотрит на неё таким взглядом, который Хедвиг совсем не знаком. Взгляд этот не хитрый и не озорной, как обычно, а прямой и пустой как бы.

– Хочешь расскажу секрет? – спрашивает он.

– Да.

– В моём классе никто об этом не знает. Даже папина подруга и то не знает. Знаем только мы с папой.

Стейк замолкает на две секунды, словно собираясь с духом. А потом говорит:

– Моя мама, она тоже весит сто пятьдесят килограммов. И она ни с кем не встречалась уже восемь лет.

Хедвиг долго не может придумать, что сказать.

– Упс, – бормочет она.

– Как два поросёнка, типа. Она такая толстая, что у неё и сил-то выйти на улицу почти нет. – Стейк замолкает и снова смотрит в окно на папу. – Но хуже всего… хуже всего то, что и дураку ясно: я буду как она. Жить один в коричневой квартире, мерзкий и никому не нужный, пока не доживу до ста лет и не умру.

Хедвиг становится не по себе. Надо же, такая большая, что никому не нужна. Даже папе Стейка и то не нужна.

– У него теперь есть его дорогая крошка Ингер, – продолжает Стейк. – Стройняшка Ингер.

Стройняшка Ингер работает в магазине косметики. Она такая худая, что может спрятаться за уличным фонарём, а ещё она носит трусы с кружавчиками. Стейк видел их в корзине для белья. Они просто крошечные.

– На семьдесят размеров меньше, чем мамины. С мамиными трусами можно прыгать, как с парашютом. – Стейк теребит пушистый уголок пледа. – Поэтому я бы запретил худым говорить такие вещи. «Масса тела не решает дела». Когда весишь сто пятьдесят килограммов – то решает. Ещё как.

– Стефан! – Папа Стейка зовёт из сада. – Иди сюда, наведём тут порядок! В сарае есть секатор, неси его скорей, и покончим наконец с этим безобразием!

– Но мы плаваем по-собачьи! – отвечает Стейк.

– Потом поплаваете! Давай быстрее!

Стейк вздыхает и идёт в гардеробную. Долго возится, а потом выходит, одетый как обычно.

Они вылезают в окно. Папа Стейка стоит на коленях и дёргает колючий бодяк голыми руками.

– Я, наверно, пойду, – говорит Хедвиг.

– До встречи.

Стейк тяжело плетётся к сараю с инструментами. Хедвиг смотрит на большую, круглую, покачивающуюся фигуру в брюках и майке с длинными рукавами.

– Эй, слушай! – кричит она.

Стейк оборачивается.

– Что?

– Хочешь я тоже расскажу тебе один секрет?

Стейк кивает.

Хедвиг подходит близко-близко.

– Я не думаю, что бабушка умрёт, – шепчет она ему в ухо.

Папа Хедвиг занимается своими обычными делами: кормит овец, собирает яйца, пишет статейку-другую, моет посуду…

И вдруг, стоя у раковины, по локоть в мыльной пене, он перестаёт тереть тарелки и пристально смотрит на телефон.

Он ждёт. Ждёт, что раздастся сигнал. Что позвонит дедушка и скажет: всё. Бабушки не стало.

Это ужасно, когда кто-то целыми днями ждёт таких вестей. Мама осторожно поглядывает на папу и пытается заговорить с ним о том, что ей кажется важным.

– Я вот переживаю, хватит ли Эрнсту-Хуго денег, – говорит она. – Похороны так дорого стоят.

Папа не слышит. Телефон его словно заколдовал.

Хедвиг выбегает в сад. Лицо обдаёт жарой. Небо синее, только два или три облачка дремлют над пастбищем. Воздух не движется.

Хедвиг подходит к забору и виснет на калитке. Отсюда ей видно своего осла, Макса-Улофа. Он не из тех, кто станет переживать из-за дорогих похорон или телефонов, которые вдруг могут зазвонить. Он всегда одинаковый. Почти, по крайней мере.