Станция Бахмач - Исроэл-Иешуа Зингер

Спокойно, без единого слова в ответ, Фишл выслушал шамеса, так же молча и спокойно воспринял все сказанное, как будто такие просьбы были для него обычным делом.

— Ну, Фишл, что скажешь? — спросил его Копл-шамес. — Весь город ждет твоего ответа.

— Ну да… — по своему обыкновению, односложно ответил Фишл и покорно забрался в телегу.

Перелицовщик помог ему втащить мешок со щетиной и, кроме того, усадил его не рядом с собой, на облучке, а на почетное место рядом с Коплом-шамесом и даже подстелил Фишлу сена, как будто вез важную персону. Фишл воспринял эти знаки почтения молча и так спокойно, словно был к ним давно привычен. Так же спокойно и молча он воспринял почтительные приветствия долинецких лавочников и лавочниц, которые вышли ему навстречу, когда он въехал на рыночную площадь. Лавочницы улыбались Фишлу, лавочники вдруг стали с ним здороваться, как будто долгожданный гость вернулся из далеких краев, а некоторые, обращаясь к нему, даже добавляли перед его именем «реб». На жен ремесленников эта неожиданная роль Фишла произвела такое впечатление, что они побежали за его повозкой, как за кибиткой цадика, благочестиво крича вслед:

— Благослови вас Бог, реб Фишл. Сперва Бог, потом вы, реб Фишл, на вас вся надежда.

Фишл спокойно, будто в своем праве, воспринимал все благословения, хвалы и знаки почтения и с молчаливой важностью поглядывал вокруг — таким его еще никто не видел. Несмотря на новое выражение достоинства, черты его красного лица оставались по-прежнему доверчивыми, добрыми и мягкими. Однако, когда возок подъехал к дому вдовы портного Биньомина, эта мягкость вдруг исчезла с его лица, и ее место заняло неожиданное и суровое упрямство.

— Я туда не пойду, — твердо, без запинки сказал Фишл, — ни за что.

Копл-шамес не поверил своим ушам.

— Фишл, что это за разговор? — спросил он в изумлении. — Пошли со мной.

— Не пойду, — стоял на своем Фишл.

Гордыня, обуявшая скупщика щетины, заставила шамеса усмехнуться в бороду. Он просто губы себе кусал от желания произнести вслух любимую поговорку про шелудивого, которого позвали в миньян, а тот и зазнался. Но шамес сдержался, чтобы решить дело по-хорошему.

— Не глупи, Фишл, пошли, — сказал он, — давай руку, и пойдем. Ступай за мной.

Фишл не дал руки и не сдвинулся с места. Копла-шамеса это начало раздражать, и он заговорил сердито, как привык разговаривать с Фишлом в синагоге, когда устраивал его на субботу.

— А ну пошли, скотина! — грубо приказал шамес. — Я ради этого за тобой и ездил.

Фишл не испугался резких слов шамеса и не сдвинулся с места.

Обыватели, видя, что у шамеса дело с Майданикером не клеится, вмешались, чтобы тоже сказать свое веское слово.

— Фишл, еврею так нельзя, — стали они поучать его, — еврей должен прощать, тем более — опасно больным… Войди к вдове и прости ее сыновей…

— Не пойду, — упрямо отвечал Фишл.

Вдова портного Биньомина выбежала в своей шали на улицу и пала перед Фишлом, как несколькими днями раньше — перед орн-койдешем. Рыдая, цепляясь руками за его грубую капоту, как недавно цеплялась за святые шелка облачения свитков и паройхес, прикладывая к губам полы его трефной одежды, она умоляла о сострадании этого кряжистого рыжебородого мужчину, умоляла его, чтобы он сжалился над ней и переступил порог ее дома.

— Дайте мне вашу руку, я ее поцелую, — униженно просила она, — только простите и войдите в мой дом.

Фишл стоял, тяжелый, неподвижный, глухой к женским мольбам.

— Бог не простит, — твердо, ясно и громко сказал он после долгого молчания.

Столпившийся вокруг народ охватил ужас от этих твердых, ясных и громких слов, которых никто не ожидал услышать из уст Майданикера. То, что ничтожный простак как равного взял себе в союзники Всевышнего и не только не желает утишить, но, напротив, укрепляет гнев Божий, вызвало страх перед ним, перед избранным Небесами. Народу вдруг показалось, что скупщик щетины может быть одним из тайных праведников, ламедвавников[72].

— Реб Фишл, будьте милосердны, — взмолились к нему.

Но Фишл не хотел быть милосердным. В стоптанных подкованных сапогах, недвижим, как каменная стена, он грузно стоял и не хотел переступить порог дома, в котором его опозорили. Копл-шамес увидел, что словами ничего, кроме собственного унижения, не добьешься, и увел заупрямившегося Майданикера к раввину, пастырю общины. Фишл шел рядом с ним уверенным, твердым шагом. За ним, приотстав, пошли стар и млад. Последней шла убитая горем вдова портного Биньомина, которую вели под руки две женщины.

Битый час раввин по душам разговаривал с Фишлом Майданикером, чтобы сломить его упрямство.

Сперва он говорил с ним о справедливости, иудаизме и человечности, как говорят, пытаясь образумить непослушного, заупрямившегося ребенка. Когда это не смягчило сердце скупщика щетины, раввин прибег к притчам из Торы, толкованиям и изречениям, которые должны были показать ему, Фишлу, что он должен забыть все обиды и простить братьев Шимена и Лейви, чтобы спасти их жизнь. Фишл спокойно и молча выслушал все речи раввина. Но когда дошло до дела и раввин призвал его вернуться вместе с вдовой в ее дом, он не сдвинулся со скамьи, на которой сидел в набитой битком комнате раввинского суда.

— Бог не простит, — снова повторил Фишл.

Вдова обещала ему деньги, целых восемнадцать рублей серебром за каждого, во искупление греха своих сыновей. Кроме того, она посулила ему одежду, оставшуюся после ее мужа, мир праху его, еще добротную и красивую одежду. Но Фишл ни за какие деньги и подарки не желал продать прощение причиненной ему великой обиды. Убитая горем вдова принялась колотить себя кулаками в грудь.

— Душу мою возьмите, но не моих детей, — завопила она, — вот вам моя жизнь, забирайте!..

Эта женская жертва так проняла собравшихся, что они разозлились на Майданикера, в чьем мужичьем негодовании не было ничего еврейского, и потребовали от раввина, чтобы он принудил чужака сделать то, что хочет от него община. Раввин не принял общего требования.

— Опозорили его, а не нас, — сказал раввин, — и в его власти прощать или нет. Вынужденное прощение — не прощение.