Кто правит бал - Фридрих Незнанский

Ганс вдруг вспомнил, что сегодня ему нельзя заехать в кабачок по дороге, чтобы съесть там любимые булочки. Диета. А булочки — просто объедение. Свежие, мягкие, во рту тают, и с нежной хрустящей корочкой…

«Господи, — подумал он, — что за жизнь! Жена гуляет, есть хочется, пузо растет. И на работе скука страшная…» Мысли его снова вернулись к русскому соседу. Жаль, Гитлер всех этих русских сук не вырезал под корень. Не приезжали бы теперь в Германию наших баб портить. Ганс вспомнил какой-то фильм, где пленного поляка, который трахался с немкой, за это повесили. «Ух, я бы, ух, я бы…» — начал думать он, но не додумал, потому что услышал грохот, сильный удар и сразу увидел столб дыма на склоне горы. Ганс резко затормозил и вылез из машины, оставив на руле три следа — два потных следа от рук и один от живота.

Ганс подошел к обрыву и замер в удивлении. Он никогда не видел, как падают и взрываются самолеты, и не знал, что надо делать в таких случаях. К тому же самолет, вернее, то, что от него осталось, был далеко внизу. Автомобильной дороги туда явно не было, а карабкаться по скалам, да еще с его животом, нечего было и думать. Дым поднимался в тишине, Ганс долго стоял в нерешительности, забыв про рацию, как вдруг его слух привлекли доносившиеся откуда-то звуки. Звуки становились все сильнее и сильнее, и полицейский понял, что это песня, коряво исполняемая на два голоса, которые упорно орали мимо нот. Песня напоминала «Дойче, дойче, юбер аллес», и Ганс, вздохнув, снова пожалел, что он родился не на 60 лет раньше и что ездит он на консервной банке «БМВ» с каким-то непонятным знаком, а не на танке со свастикой.

А герои с рюкзаками, распевая, бодро вышагивали по немецкой земле. Под завершающий куплет «И красному знамени славной отчизны мы будем всегда беззаветно верны» они завернули за поворот и столкнулись нос к носу с немцем в форме, который, видно, давно их услышал.

Ганс, увидев двух незнакомцев, которые напомнили бы ему Дон-Кихота и Санчо Пансу, если бы он читал Сервантеса, обрадовался, что теперь можно с кем-то посоветоваться. Экс-парашютисты же остановились как вкопанные. Тонкий ткнул толстого в бок и со словами «Ну вот нам и иномарка с мобильным телефоном, почти новая» подошел к обрыву, где стоял Ганс, простирая палец к дымящимся остаткам самолета. Ганс теперь хорошо рассмотрел незнакомца, и что-то ему показалось подозрительным. Перепачканный землей, с, видимо, тяжелым рюкзаком, но совсем не изможденный и уверенный в себе человек Гансу кого-то напомнил. Рюкзак действительно был тяжеловат, и худой его подбросил, пристроив удобнее за спиной. Делать этого ему не надо было, потому что из рюкзака что-то выпало и плавно спланировало к его ногам. Худой, потихоньку двигаясь вбок, наступил своим огромным армейским ботинком на это нечто, но немец, глазастый, зараза, заподозрил недоброе и закивал, залопотал что-то, показывая на рюкзаки.

— Что ж ты, дубина, — процедил плотный, — жену с собой в поход не взял, чтобы она тебе дырки в мешках зашивала?

Худой нагнулся и поднял упавшее под неприлично пристальным взглядом немца. Ганс поманил пальцем толстяка, тот подкатился с подозрительной услужливостью. Ганс приказал открыть рюкзаки. Наши, весело переглянувшись, развязали тесемочки и отошли в сторонку, чтобы полюбоваться на произведенный эффект. Ганс смотрел ошарашенно, его маленькие кабаньи глазки готовы были вылезти из орбит. Внезапно он выхватил пистолет, но толстяк оказался быстрее, решив, что пора прекратить балаган.

— Ну вот, мой дед был бы доволен, — хохотнул он. — Снайпером в войну уложил сто фрицев. Теперь и я хоть одного уложил.

— Тебе легче, еще сто фрицев, и деда обгонишь, — ответил худой. — А мой дедуля летал Берлин бомбить. Сколько под его бомбами погибло, один бог знает. Мне с пистолетом его никак не догнать. А фриц, черт, жирный. И сколько тебе раз говорить — стреляй осторожнее. Посмотри, голова у него разлетелась, как у какого-нибудь терминатора-два. Не собрать теперь. А что это у меня за кровь? Ты что, мудила, и в меня тоже попал? Стрелял же один раз вроде. Или у тебя в стволе шрапнель? Тоже мне Джеймс Бонд е…й. А, это фриц так брызнул от твоего залпа. И я еще где-то поцарапался. А кровищи, кровищи-то сколько! Мы теперь с ним кровные братья.

— Хорошо еще, что я ему в кишечник не попал, ты бы от дерьма потом не отмылся. Были бы дерьмовыми братьями. Ну ладно. Устроили ему Сталинград, теперь проведем парад Победы, — хохотнул толстый.

Он засунул пистолет в кобуру, и, взяв свежеиспеченного мертвеца за руки-ноги, товарищи, раскачав, сбросили его в пропасть.

Потом толстяк смачно сплюнул, взвалил поклажу на плечо и понес к машине. За ним последовал его товарищ. Лица их были сосредоточены, песен они больше не распевали.

На показ мод Турецкому идти не хотелось. Почему-то он считал, что все мужики, имеющие отношение к тряпкам, все эти кутюрье, от-кутюр и прет-а-порте (язык поломать от таких слов можно) — педики, педрилы и гомосексуалисты. Ну какой нормальный мужик будет придумывать бабам юбки, платья и лифчики?

Но идти было надо, и Турецкий попытался убедить себя, что ничего зазорного в этом нет, может, даже интересно будет на красивых иностранных дам живьем посмотреть, а то все реклама да кино. Хоть издали. А может, место прямо возле подиума окажется, будут всякие клаудии шиффер тогда своими километровыми ножищами прямо перед носом размахивать — загляденье одно. Не для слабонервных зрелище, уж получше какой-нибудь порнухи будет с жирными актерами и вислозадыми актрисами.

Первые гастроли в Москве молодого, но уже обласканного вниманием французов и прочих европейцев кутюрье Жан-Ива Кастельбана, видимо, решил почтить своим присутствием весь столичный бомонд. Публика съезжалась знатная: пожаловал сияющий, лоснящийся мэр столицы с супругой, надутый председатель ЛДПР со взводом телохранителей, лидер Национальной большевистской партии без смокинга, но в черной майке и кожаном пиджаке с соратниками, масса легко и смутно узнаваемых личностей: поэты, актеры, шоумены и бизнесмены. Сверкание бриллиантов, матовый лоск лимузинов, умопомрачительные наряды, способные начисто затмить те, что будут продемонстрированы с подиума. Турецкий потерялся в этом скопище знаменитостей, где все друг друга знали, дамы ревниво сравнивали платья, мужчины походя решали вопросы и при этом все много пили, постоянно жевали и дурели от собственной стильности.

Забраться бы повыше, взять мегафон, спросить суровым голосом: «Признавайтесь, господа хорошие, кто из вас заказал Невзорова?!» — и посмотреть, у кого штаны мокрее. Знают же, не могут не знать. Все в одном котле варятся. И раз он, Невзоров, интеллектуал-ботаник собирался участвовать в этом бардаке, значит, он тоже из них. Или кто-то уговорил его сюда прийти…

Разумеется, ничего выкрикивать Турецкий не стал, и не потому, что не было под рукой мегафона. Он просто задержался в фойе, чтобы — не дай бог — не спугнуть своей серостью и непрезентабельностью того, кто должен оказаться рядом с Невзоровым.

В зал он вошел, когда показ уже начался. Место Турецкого было во втором ряду, и раз десять его останавливали суровые надутые парни, проверяя билет и ощупывая глазами каждую выпуклость на теле. Каково же было его удивление, когда в соседнем кресле он увидел… Фроловского! Собственной персоной.