Ангел из Галилеи - Лаура Рестрепо

Но не уходи. Я задыхаюсь, когда ты слишком близко, а если слишком далеко — это убивает меня. Словно сквозь стекло я вижу, как развеваются твои волосы, копна твоих светлых волос, парящих вокруг тебя и заполняющих собой пространство. Меня ужасает твое непонятное тело, я бегу от твоих рук, что хотят поймать меня, но светлое мягкое облако волос ласково зовет меня, приглашает выйти из холода и погрузиться в желтую музыку их веселого танца. Меня не пугают твои волосы, потому что они живут своей жизнью, они уже покинули тело и не принадлежат тебе, они окружают меня, но не пытаются поймать, они касаются меня, но не обжигают. Я трогаю твои волосы и не чувствую боли.

Не добивайся того, чтобы узнать, как меня зовут. Возможно, у меня нет имени, а если и есть, оно многообразно и изменчиво. Мое имя, мои имена — мимолетные, обманчивые, полные отзвуков. В твоем мире нет ушей, которые смогли бы воспринять их частоту, ни барабанных перепонок, которые не лопнули бы, услышав их.

Не стремись говорить со мной: твои слова для меня — шум. Они доходят раздробленными, острыми кусками битого стекла. Они ранят меня до крови, но ничего мне не говорят.

Не пытайся любить меня: твоя любовь меня разрушает.

Не добивайся моей любви: я не принадлежу миру сему, я не в мире сем, я стараюсь прийти в него, но не могу.

Твое присутствие меня терзает: мне слишком тяжело. Под твоим весом мои крылья сгибаются, а страхи вырываются на свободу.

Твои волосы, напротив, радостно принимают меня, и в них я ищу убежища. Их солнечные нити щекочут меня, и я смеюсь. Не уходи. Не трогай меня, не приближайся так, но и не уходи. Будь со мной бесконечно терпелива, потому что бесконечность — это число дней, когда я ждал тебя.

Укрой меня своими волосами, подобными тысячам кудрявых овец, бегущих по солнечным лугам. Избавь меня от плена двусмысленности существования, от расплывчатости облика. Очисти меня от этой мутной массы, сотканной из отчужденности и тишины, которая прилипла к моим чувствам и замутняет их, проникает в мое нутро и душит меня. Да окутают меня нежные струи твоих волос, а не мрак.

Той ночью в патио ничего больше не было. Кто-то может посчитать произошедшее лишь малостью, но этот человек не знает, о чем говорит, ведь ему не пел на арамейском языке ангел, лаская его волосы.

Войдя в дом, я не нашла донью Ару: наверное, она отправилась спать, поняв, что меня ждать бесполезно.

Я прилегла одетой, потрясенная и изнуренная, думая отдохнуть совсем немного, но проспала до позднего утра.

Проснувшись, я попыталась было приподняться, но воспоминание об ангеле бросило меня назад, словно гигантская волна, опрокинула на песок. Мне было странно и неприятно видеть себя в таком состоянии: раздавленной необычной страстью к безымянному юноше из патио.

Коллеги всегда ставили мне в вину недостаток профессионализма, что якобы выражалось в неспособности сохранять объективность и дистанцироваться от моих тем. Один раз я уехала в командировку на восемь дней, чтобы написать репортаж о конфликте между сандинистами и контрас, а в итоге осталась в Никарагуа и приняла участие в военных действиях, встав на сторону сандинистов. Трагедию, произошедшую в городе Армеро при извержении вулкана[11], я поехала освещать вместе с одним телерепортером, и когда я пришла в себя, обнаружила, что взяла под опеку одного из пострадавших: старуху, потерявшую все, включая память, она до сих пор живет со мной, уверенная в том, что она моя тетя. И вот новое подтверждение правоты моих коллег, причем каков драматизм: меня послали искать ангела, задание я выполнила, а сверх того еще и влюбилась в этого самого ангела.

Я вышла из комнаты, мне не нужно было видеть пустой двор, чтобы понять, что ангела там уже нет, в воздухе разлилась тоска — свидетельство его отсутствия. Я думала попрощаться с Арой, спуститься в город и отнести в редакцию вчерашние фотографии — особенно ту единственную, на которой мне удалось запечатлеть его, — и написать первую статью на одном из допотопных компьютеров в редакции. Я могла бы вернуться в Галилею около полудня — и продолжить расследование. Теперь, когда ангел стал моим, я должна была наконец узнать, кто он, откуда пришел и, прежде всего, куда направляется.

Но я не смогла уйти так быстро, как мне того хотелось, потому что обнаружила: дом буквально сотрясается от внутреннего конфликта, в нем бушует открытая вражда между доньей Арой и сестрой Марией Крусифихой, причем если первая хранила гробовое молчание, то вторая с грохотом швыряла посуду, да и вообще любой предмет, попадавшийся ей под руку.

«Это моя вина, — подумала я, — кто-то уже нашептал, что я провела ночь с ангелом, и они теперь грызутся». Подобные мысли вообще мне свойственны: когда я влюбляюсь, всегда начинаю мучиться чувством вины и маниакальной потребностью просить прощения. Однако, когда донья Ара подошла, чтобы подать мне завтрак и я глазами спросила ее, в чем дело, она погладила меня по голове, словно прося не волноваться, — проблема не связана со мной.

По отдельным язвительным фразам, которые время от времени бросала Крусифиха, я смогла понять настоящую причину ссоры. Кажется, накануне вечером, когда снаружи ждали паломники из Эль-Параисо, Крусифиха совершила нечто непростительное: устав звать ангела по-хорошему, она воспользовалась веревкой, чтобы поймать его и заставить выйти. Теперь, пока я ела омлет с луком и помидорами, сестра Крусифиха сваливала с себя вину и упрекала донью Ару.

— Вы во всем ему потакаете, — кричала она. — И чего добились? Только одного: парень строит из себя дурачка. Он не хочет понять, что у него тоже есть обязанности…

— Не смейте обижать моего мальчика! — повторяла Ара звенящим от гнева голосом.

Крусифиха на секунду отлучилась, и донья Ара воспользовалась моментом, чтобы сказать, глядя на меня полными слез глазами:

— Ай, Мона, вчера ночью я слышала: вы сделали что-то, и он смеялся. Спасибо, Монита. Вы разбудили моего сына и порадовали его!

— Не будем пока праздновать победу, Ара, — предостерегла ее я.

Но конфликт сразу угас, приняв форму мелкой стычки, когда Марухита де Пелаэс принесла с улицы дурные новости. Она пришла расстроенная и рассказала, что в шесть часов утра с амвона была объявлена война не на жизнь, а на смерть: падре Бенито ополчился на сестру Марию Крусифиху. Он во всеуслышание поставил ее перед выбором, прямо скажем, загнав в угол: он потребовал, чтобы она перестала изображать из себя монахиню, если не является таковой, а если она и действительно монахиня, то пусть покинет квартал и живет в какой-нибудь обители.

Разгоряченная толпа вышла из церкви с криками: «Монахиню — в монастырь!» И люди были уже готовы выволочь ее вон за волосы.