Язык огня - Гауте Хейволл

— Что угодно?

Он размял пальцы, как пианист на концерте. И заиграл. Так тихо, что только они вдвоем могли услышать. Заметно было, что он давно не играл, иногда немного ошибался, но все-таки. Навыки медленно восстанавливались. Он играл. Она стояла за ним, смотрела на его спину, затылок, волосы, которые уже сильно отросли и стали почти как раньше. Она взглянула на открытку, все еще стоявшую среди кубков, посмотрела на фотографию солдата на вышке, на бесконечную, покрытую снегом равнину и на границу с русскими — белую нехоженую улицу, уходящую мимо вышки в бесконечность.

Он закончил играть и сидел, наклонив голову, глядя на клавиши.

— Красиво, — сказала она тихо.

— Сыграть еще? — спросил он.

Она кивнула.

Тогда он сыграл «Ближе к тебе, мой Бог», потому что знал — больше всего она хотела услышать эту вещь. Она присела на краешек стола и закрыла глаза. Вдруг из ее глаз покатились слезы, она не могла их сдержать, на нее словно что-то нахлынуло, а он играл ясно и просто, совсем без ошибок. Так она и сидела, пока он резко не встал, захлопнув крышку пианино, отчего раздался низкий, вибрирующий звук.

— Теперь расскажешь? — прошептала она.

— Да, — ответил он.

— Расскажи мне все, Даг, — попросила она и тоже поднялась.

И тут зазвонил телефон.

Она секунду смотрела на него с ужасом, но он уже был в коридоре, схватил трубку и тихо заговорил. Она подошла к дверям и увидела, что он что-то записывает в блокнот.

Потом он позвал Ингеманна.

Пожар! Пожар!

С невероятной скоростью она приготовила им бутерброды, нарезала еще хлеба, немного сладкого плавленого сырка и сыра, потом налила кофе в термос, и тут в сумерках сработала сигнализация. Это Даг уже успел выбежать и включить ее. Наверное, он бежал, потому что тут же вернулся, потный и запыхавшийся. Сигнализация взревела так пронзительно, что стаканы в буфете зазвенели. Ингеманн спустился, застегивая на ходу рубашку. Он еще не проснулся, взгляд был сонный, волосы взъерошились, но кому какое дело. Дом горел, а он был начальником пожарной части. Нельзя было терять времени. Вывести машину из гаража, включить сирену и маячки. Ехать на всех парах. Доехать. Оценить ситуацию. Даг уже давно был готов, он застегнул рубашку до самой верхней пуговицы, стоял, переминаясь с ноги на ногу в коридоре.

— Ты больше ничего не наденешь? — спросила Альма.

— Пожар, мама, у меня нет времени, — ответил он не глядя.

— Но ты в одной рубашке, Даг.

Больше ничего она сказать не успела, потому что он уже выскочил за дверь и помчался сквозь сумерки к пожарной части. Через несколько минут она услышала, как к реву сигнализации добавился вой сирены. Хотя бы еду она успела впихнуть в пакет и всучить Ингеманну, прежде чем тот исчез за дверью и запрыгнул в пожарную машину, за рулем которой уже сидел и ждал Даг.

8

Седьмое июня 1978 года газета «Федреландсвеннен» напечатала большое интервью с Улавом и Юханной Ватнели. Всего каких-то двое суток после пожара. То самое интервью, которое я вспоминал, стоя возле могилы, в нем Улав говорил, что он слабый, а Юханна спокойная.

Оба сидят в квартире цокольного этажа у Кнюта Карлсена. Улав — на краешке кровати в клетчатой рубашке со спущенными подтяжками, безучастно смотрит в пустоту. Юханна — рядышком на стуле, опустив руки на колени и слабо улыбаясь, будто ее ничего не касается. За ними висит бра с болтающимся на проводе штепселем.

Накануне они были в городе и купили одежду. Два летних платья, пару брюк, рубашки, белье. Две пары обуви. Еще оба сняли мерки для новых вставных зубов.

Обобранные до нитки, сидят Улав и Юханна Ватнели в квартире у соседа и думают, как жить дальше.

Юханна еще раз говорит о пожаре, о взрыве на кухне, о море огня, о тени перед окном и обо всем, что было дальше. Чуть раньше в тот же день к ним заходили Альма и Ингеманн. Это упоминалось лишь однажды, всего в одном предложении, и все равно, предложение это напечатано и видно всем.

Потом они рассказывают о Коре. Говорить о нем было совершенно естественно, все остальное они потеряли. Девятнадцать лет прошло с тех пор, как он умер. Он был их единственным ребенком. После Коре ничего не осталось. Теперь, когда сгорел дом и все, что в нем было, Коре как бы вернулся.

Такова ситуация.

Все кажется нереальным. И осознать это невозможно. Силы Улава восстановились настолько, что он мог встать, но дойти до пепелища еще не мог. Он подождет несколько дней, а потом пойдет, и пойдет туда один. Сарай уцелел, а там осталось много дубовых дров, рассказывает он. Он считает, что дрова пригодятся. Проблема в том, что нет печки, и дома, чтобы его топить, тоже нет. В сарае рядом с дровами остался велосипед. Наверное, еще Коре на нем ездил. Он ведь учился кататься на велосипеде.

Им семьдесят три и восемьдесят три, и надо начинать жизнь заново. У них есть немного дров, несколько тысячных купюр и старый велосипед. Вот и все.

Побывав у Эльсе и Альфреда, я решил отправиться к Осте. Я хотел узнать больше о Юханне, Улаве и Коре. Мне вдруг это показалось очень важным. В 1978 году Осте было сорок восемь. Она золовка Юханны Ватнели и тетя Коре. Теперь, спустя пятьдесят лет после его смерти, она одна из немногих, кто еще помнит его.

Одним ранним ноябрьским вечером я вышел из дома и прошел километр, отделявший меня от желтого домика Осты. Она знала меня всю жизнь, она одна из немногих навещала мою маму, когда та лежала в родильном отделении на улице Конгенс-гате, а мне было всего несколько дней от роду.

Мы просидели пару часов. Говорили о пожаре и о пиромане. Я задавал вопросы об Улаве и Юханне. И о Коре. Записывал.

История про Коре была вот какая. Он поранил лодыжку. Это случилось после того, как он упал, спускаясь на лыжах с Шлоттебаккен — горы с естественным трамплином и необычно крутым, почти вертикальным спуском. Я вспомнил, что папа тоже рассказывал об этом трамплине и прыгал с него много раз. Он был одним из лучших, во всяком случае, по его собственным словам. Не исключено, что он был там в тот вечер в конце 1950-х, когда Коре крикнул в темноту, согнул колени и отправился в полет.

Коре с невероятной силой подбросило в воздух, и он медленно парил. Все зрители ахнули. Никто никогда так далеко не прыгал. А он все парил, и комбинезон натянулся тугим парусом над спиной, все затаили дыхание, и вот лыжи ударились о заледенелый посадочный склон, и в ту же секунду хрупкое ликование пронзило ледяной вечер. Он приземлился в целости, но сразу вслед за этим перевернулся. Падение не было страшным, но в тот вечер он уже больше не прыгал. Сидел в сугробе, держась за лодыжку.

На следующий день он не пошел в школу. Была пятница. Но и в понедельник лучше ему не стало. Наоборот, у него поднялась температура. Через несколько дней они с Юханной отправились к врачу, который принимал с одиннадцати до четырех прямо напротив дома Кнюта Фригста в Браннсволле. Это был доктор Русенволл с мягким, но уклончивым взглядом, который терялся за стеклами очков. Он констатировал, что Коре получил травму, которая не хотела зарастать. Из раны текла блестящая зловонная жидкость, и в данный момент ничего нельзя было сделать. Надо было подождать и понаблюдать. Юханна нарвала тонкие куски материи, которые обмакивала в уксус и прикладывала к ране. Это называлось «трещина в кости». Позже оказалось, что травма намного серьезнее, но термин, обозначающий диагноз, никто не осмеливался произнести. Коре было тогда четырнадцать, он собирался продолжить обучение после обязательной семилетней школы, и никто не произносил страшного слова. Русенволл пришел домой к Улаву и Юханне, в белый домик рядом с дорогой. Было позднее лето, вишня в саду согнулась от темно-красных ягод, и черный автомобиль остановился во дворе между домом и амбаром. Русенволл спокойно поднялся по лестнице, зашел в комнату, где мальчик лежал на кровати. Закрыл за собой дверь и долго находился внутри. Когда он вышел, взгляд был по-прежнему мягким, но уже не таким уклончивым.